Борис Романов - Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях

Григорий Александрович Авсюк — крупный ученый, позднее академик. В катастрофическом 47–м, когда следователи настоятельно выспрашивали и об Авсюках, а Даниил Андреев "лез из кожи", чтобы друзья не попали на Лубянку — "в Арктиду", Авсюк вступил в партию. Это казалось необходимым, чтобы спокойно заниматься наукой, и, может быть, помогло уцелеть, избежать "Арктиды".

В июле 1946 года Андреевы вместе с семьей Бружес отправились на отдых в Задонск. Уезжали с Павелецкого вокзала, еле втиснувшись в грязный вагон, ехали долго, с затяжными и частыми остановками — послевоенные поезда ходили плохо.

Задонск — уездный южнорусский городок на левом берегу Дона при впадении в него почти пересохшей речушки Тёшевка — был не больше Трубчевска и одно время тоже входил в Орловскую область. Когда-то известный как "Русский Иерусалим", Задонск гордился монументальными храмами, четырьмя монастырями, а главное — святителем Тихоном Задонским. "Многие ли знают о Тихоне Задонском?" — спрашивал в "Дневнике писателя" Достоевский. В то послевоенное лето в разоренном богоборчеством Задонске еще находились жители, знавшие о Тихоне, помнившие о паломническом многолюдстве монастырей и благовесте пятиглавых соборов. Но знаменитый Рождество — Богородицкий монастырь лежал в запустении, занятый овощесушильным заводом. Правда, в нем уцелел белый Владимирский собор, и с его паперти открывались слепящие степные дали. Неподалеку, в Тюнинском монастыре, разместилась МТС.

Даниил Андреев так описывал друзьям житье в Задонске: "Перед глазами следующее: открытое окошко с геранью, за ним — уличка и сады, а дальше — даль по ту сторону Дона, с деревенькой и лесами. Лесами — увы — недоступными, ибо самочувствие наше не позволяет сделать ни одной настоящей прогулки. Это тем более досадно, что погода благоприятствует: много солнца. В результате за три недели осмотрели лишь ближайшие окрестности: интересный полуразрушенный монастырь, берега реки и не далекие, покрытые лесом холмы с живописными обрывами. Купаемся на мелком месте и развлекаемся по вечерам возможными petits jeux[348] с Бружесами, — начиная с блошек и кончая подкидным дураком. Мои занятия немецким идут крайне туго. Аликова живопись — гораздо успешнее. Собраны материалы для трех больших картин, кот<орые>она собирается писать в Москве. Вообще ее состояние получше, даже потолстела чуточку.

Мозги спят непробудным сном, — даже это письмо оказалось для отупевшей головы предприятием почти непосильным. Что-то зловещее! Как буду я осенью справляться с географическими книгами, не говоря уж о более серьезных задачах — одному Богу известно. Временами степень собственного поглупления пугает.

Питаемся хорошо, спим много, а больше всего валяемся в саду"[349].

Алла Александровна вспоминала о задонском лете идиллически, как о продолжении счастья, озаренного незапамятным сочельником. "Мы поехали<…>в Задонск всей семьей: мама с папой, мы с Даниилом и мой младший брат Юра с молодой женой Маргаритой. Жили на окраине Задонска, где мама сняла чистые беленькие комнатки. Мама хозяйничала, готовила какие-то вкусные вещи. Папа, как всегда, добрый и немногословный, был центром притяжения для всех. Очень юная Маргарита и такой же мальчишка Юра ходили в каком-то растерянно — городском виде, она в красивом платье, в туфельках на высоченных каблуках и с красным зонтиком. А мы с Даниилом, как обычно — он в выцветшей гимнастерке, я в задрипанном сарафане, оба босые, с непокрытыми головами, — часами бродили по задонской степи. Солнце нам было только в радость, и чем больше, тем лучше. Все вместе мы ходили на Дон, очень любили купаться ночью. Дон был действительно тихий, во всяком случае в Задонске, в нем совсем не чувствовалось течение и изумительно отражались звезды. Мы входили в звездную воду.

Я ухитрилась покалечиться — засадить в ногу целую щепку. Папа ее вытащил, перевязал, но несколько дней я не могла ходить. Первую ночь от боли я не спала, и Даня читал мне вслух всю ночь. Потом они с папой, передавая меня с рук на руки через забор, выносили под тенистое дерево, и там произошла забавная сцена. Даниил рассказывал мне план продолжения "Странников ночи". Война должна была быть и в романе. Один из самых близких Даниилу героев поэт Олег Горбов — одна из проекций его самого — с фронта возвращается слепым. Боже, как я плакала. Как плакала! Пришел папа посидеть с нами под деревом, а я заливаюсь слезами, совершенно не могу остановиться. Папа, как всегда, сделал вид, что ничего не видит и не слышит. Вероятно, решил, что мы поссорились. Даниилу пришлось объяснять: "Александр Петрович, посмотрите на это "над вымыслом слезами обольюсь". Я рассказал ей о судьбе одного из героев романа — и вот, пожалуйста, пол учите".<…>

Возвращались мы назад в битком набитом товарном вагоне. Ведь прошел только год с небольшим после войны, и победившая страна была совершенно разгромлена. В памяти остался замечательный белый храм на холме, храм Тихона Задонского. Конечно, тогда он был закрыт, но сейчас, думаю, в нем давно уже идут службы. Около храма веселый базар, как всегда в русских небольших городках<…>. До горизонта расстилалась степь, и воздух над ней дрожал от зноя.

И еще воспоминание. В Задонске было довольно много детей, одинаково одетых, которые всегда держались вместе. Нас удивляло, что эти дети были очень приветливы, никогда не хулиганили, были ласковы с животными. Мы узнали, что они из детского дома для сирот военного времени, всё потерявших. Отчего эти дети были такими хорошими, не знаю: страшное ли несчастье, которое они пережили, а может, так счастливо сложилась судьба, что нашлись воспитатели, которые отнеслись к ним как к родным. Мы были поражены поведением детей и вообще всем их душевным обликом. Для Даниила это была еще одна подсказка, подтверждавшая давнюю мечту, которая так и прошла через всю его жизнь и не осуществилась: основать школу для этически одаренных детей, где их будут не просто учить что-то читать и что-то делать, а воспитывать из них тех, кого в "Розе Мира" он называет "человеком облагороженного образа""[350].

Здесь, в Задонске, наверное, он и написал стихотворение о детстве, помеченное 46–м годом, об игре в лапту:

Больше всего удовольствия ему доставляли купанья в Дону О них он вспоминал в тюрьме, называя "психофизическим" наслаждением. Сохранившийся в черновых тюремных тетрадях отрывок, возможно, отзывается безмятежностью этого лета:

Есть в нем и такие строки:

Неожиданно нашлась давно пропавшая шкатулка, где хранились письма Леонида Николаевича Андреева. Их сохранилось много. Письма, начиная с конца прошлого века, к Добровым, письма к сыну. Сейчас, после всех смертей, после пережитого за войну, они сделались особенно дороги. А нашлись так. В голодные военные и послевоенные годы в доме развелись крысы, уже мало боявшиеся людей. Как-то, в погоне за ними, Коваленский забрался с палкой под рояль и, глянув ненароком вверх, увидел шкатулку.

Старые письма вновь напомнили Даниилу Андрееву о брате. Перед самой войной слухи о нем доходили от Ирины, первой жены Александра Доброва. Давно, видимо, в конце двадцатых она уехала в Кейптаун, там, в 38–м, прочла "Повесть об отце" Вадима Андреева, опубликованную в "Русских Записках", и сумела связаться с Вадимом… Но уже восемь лет Даниил ничего не знал о брате.

"После войны звонок в дверь, — свидетельствует Алла Александровна. — Пришел солдат, был во Франции на острове Олерон и привез известия о Вадиме, и Даниил написал ему открытку. Этого солдата потом тоже забрали в связи с делом Даниила. Даниил в открытке предупреждал брата, чтобы он не возвращался в Россию".

Солдат — Иван Максимович Фатюков, "бухгалтер маленького поволжского совхоза" из Саратовской области, попавший во время войны в плен, оказался вместе еще с двумя десятками русских военнопленных на Олероне, французском острове у атлантического побережья. Там они приняли участие в Сопротивлении, готовили диверсии против немецких островных батарей. Вадима Андреева они называли "Друг Родины Вадим…" Знакомство с ними тот воспринял как встречу с русским народом, а о Фатюкове отзывался восторженно, ему он казался советским Платоном Каратаевым. Во всяком случае, общаясь с Фатюковым, Вадим Андреев писал о нем, как о человеке "крепкого законченного характера", "душевной ясности и мужества"[351].