Цветкова смело ответила, что она, действительно, верующая христианка, но виновной в предъявленных ей обвинениях себя не признает и никаких протоколов подписывать не станет.
— А если мы вас сейчас припрем к стене показаниями представителя этой самой вашей православной церкви, что вы тогда запоете нам? — злорадно улыбаясь, спросил следователь у арестованной.
— Никто ни в чем не может меня обвинить, спокойно ответила Цветкова.
— Хорошо, сейчас увидим, — серьезно проговорил следователь и кому-то позвонил.
Через несколько минут открылись двери и в кабинет следователя вошел… епископ Иов… в полном облачении, с посохом в руке и, подойдя к сидевшей Цветковой, стал ее благословлять. Она, не встала с места и заявила:
— Истинные и верные архипастыри в НКВД попадают только в качестве заключенных… А что вы здесь делаете?
«Епископ» стал ее уговаривать, чтобы она покаялась перед «слугами» Божьими во всех своих антисоветских прегрешениях, и он тут же ее, как епископ, разрешит.
Цветкова заявила, что не будет с ним вообще разговаривать. Началась очная ставка.
«Епископ» показывал следователю, что когда он был в Сочи, она якобы хвалилась ему, что местный уполномоченный НКВД — «свой человек», т. к. он из белых офицеров, и что, по ее молитвам, очень многие неизлечимые больные исцелялись.
— То, что этот человек был у меня в Сочи, — это верно, а в остальном — ложный архиерей и ложные его показания! — ответила Цветкова и отказалась от дальнейших показаний.
— Ну, а что вы, гражданка, скажете, если я покажу вам подобное же заявление, но уже не посторонних людей, которых вы называете лжецами, а от вашей собственной дочери, — а? — в заключение спросил следователь и показал ей лист бумаги, исписанный рукой ее дочери.
Цветкова медленно прочитала донос на себя своей дочери и ответила:
— Нет, это не моя дочь, а член сочинского комсомола… И горько заплакала.
С пятилетним сроком она ехала на восток в одном вагоне с нами и тихим кротким голосом рассказывала о своем деле.
— Отче, отпусти им, не ведают бо, что творят, проговорила она в заключение своего рассказа и, вздыхая, медленно перекрестилась.
Самый младший сын Васильковского купца и домовладельца Бойтиченка с большим трудом дотянул до пятого класса классической гимназии, затем бросил ученье и стал лоботрясничать.
Старик-отец хотел было пустить его по торговой. части, но пятнадцатилетний парень отказался от всяких родительских попечений и наставлений и пригрозил отцу, что, если его станут насиловать и приучать к чему-нибудь, он уйдет из дому и станет босяком. Парня оставили в покое, с тревогой наблюдая за его дальнейшим развитием и поведением. Первое время он увлекался футболом, спортом, шахматами и шашками, а потом потянулся к музыке. Музыка совсем захватила его после того, как где-то на чердаке, в хламе старых вещей, он нашел какой-то старинный казачий инструмент XV или XVI века, вроде гуслей или цитры.
Приведя его в порядок, парень начал учиться на нем играть, и быстро стал обнаруживать недюжинные музыкальные способности.
Парнем-самоучкой заинтересовались местные музыкальные силы, выявили в нем большие способности и предоставили ему возможность выступать сначала в узких кругах специалистов и любителей старинной украинской музыки, а затем и на семейных вечерах и балах.
Через год парень был уже желанным гостем многих богатых и аристократических семейств Киева. Здесь им заинтересовался гостивший в то время один из профессоров Берлинской консерватории и увез его с собой за границу.
После теоретической подготовки в Берлине, молодой музыкант вместе со своим немецким учителем объездил все столицы Европы и везде имел колоссальный успех. А король английский до того был восхищен его игрой, что даже подарил ему собственный перстень.
Прошло около четырех лет. Бывший недоучка, бездельник и лоботряс, которого мальчишки дразнили «Мефистофелем», превратился в артиста с европейским именем. Шли годы.
В небольшой шкатулке, пережившей первую мировую войну, революцию, годы НЭП'а и коллективизацию, хранились письма и фотографии 1912–1914 гг. из Рима, Парижа, Вены, Лондона… На них, в окружении разных дипломатов, членов иностранных миссий, Пуанкарэ, Извольского, лорда Китченера и др. бывших руководителей европейской политики, победоносно стоял музыкант — брат врача Бойтиченко.
А под самой крышкой лежала последняя фотография из Парижа «Мефистофеля» с женой-француженкой. И еще были в шкатулке письма из-за границы, и отрезанные талоны от денежных переводов в долларах, и несколько стихотворений антисоветского характера.
И когда в последний раз, в 1937 г., содержимое этой шкатулки энкеведисты показали владельцу ее, врачу Бойтиченко, последний растерянно подтвердил:
— Да, это мой брат, находящийся в Париже. А это его жена… Никакого шпионского шифра здесь нет. когда-то, еще в детстве, соседские мальчишки дразнили брата Мефистофелем, вот он, по старой памяти, шутя, всегда подписывается этим прозвищем. И мы его так называли… А это его… европейские знакомые…
— Ничего себе Мефистофель и его «знакомые»! Пуанкарэ, Извольский, лорд Китченер…
…С десятилетним сроком, за связь с международной буржуазией, по 4 пункту 58 статьи брат Мефистофеля ехал в Дальлаг.
Мы встретились и познакомились с ними в Суздальской пересыльной тюрьме. Их было трое: швед и два финна. Когда их привели в нашу полутемную камеру и староста указал им место на нарах, они в изнеможении повалились на голые доски и стали о чем-то тихо между собой говорить. По внешнему виду можно было заключить, что это иностранцы. Глядя на их растерянные физиономии, камера стала над ними подсмеиваться, показывая им жестами, как они с неба свалились на землю. Они поняли, что эта мимика касалась их, немного оживились и через несколько минут мы уже были возле них на нарах и с помощью плохого немецкого языка и всевозможных жестов завязали с ними дружескую беседу. Они рассказали нам, как они попали в Советский Союз и как им вначале всё очень нравилось.
Старик-заключенный с удивлением слушал их непонятную речь и переспрашивал меня:
— Значит, их целых две тысячи перешло через границу на нашу сторону? Значит, плохо им было на ихней родине, что ли? — интересовался старик.
— Да нет, не плохо. Работали на заводах. Имели хорошие — заработки, квартиры, костюмы, часы, радиоприемники, велосипеды. Работали по восемь часов в день, а остальное время отдыхали, гуляли, катались, спортом занимались и… наслаждались советской агитационной литературой. И так наслаждались, что решили, наконец, порвать с «проклятым капиталистическим миром» и отправиться к советам.
— Не похоже! — качал головой старик и еще поближе подсел к ним. Швед продолжал рассказывать, мешая немецкие, шведские и русские слова.
— И как великолепно нас всех встретили в Ленинграде! Приветствия, музыка, речи, цветы и блестящий ужин. Потом — гостиницы, музеи, бывшие царские дворцы, а через неделю — всех на уральские заводы. Мы очень честно принялись за нашу работу. Все трое работали в одном цехе и спали в одной комнате. Так мы проработали там 10 месяцев. Не проработали, а промучились. И что это за жизнь была в сравнении с жизнью даже чернорабочего в капиталистической Финляндии?
Швед замолчал, вопросительно посмотрел на своих финских товарищей, что-то им по-фински сказал и снова продолжал печальный свой рассказ.
— Мы увидели и поняли, что попали не в рай, а в ад и решили из него бежать. Взяли двух-недельный отпуск и уехали в Среднюю Азию — поближе к афганской границе. Приехали в Алма-Ату, чемоданы сдали в камеру хранения, а сами пошли в разведку. Нужно было изучить маршрут до границы. И вот, где-то в городе у меня из кармана воры вытащили бумажник, в котором хранились наши багажные квитанции. Что делать? В камере хранения вещей наших нам не выдали, а направили к уполномоченному НКВД, чтобы он установил наши личности и проверил по нашим словам содержимое чемоданов, и вот, этот уполномоченный нас и арестовал. На допросе мы откровенно заявили ему, что в Советском союзе мы дальше оставаться не желаем, а просим вернуть нас снова на родину.
Желание наше мы подтвердили подписями и бумагу отдали этому уполномоченному. После этого мы еще два месяца сидели в Алма-Атинской тюрьме, затем нам объявили, что дают нам по 5 лет и куда-то нас повезут, а куда, — мы не знаем.
Когда швед по-немецки сказал «пять лет», оба финна почти одновременно что-то по-фински выкрикнули и кому-то угрожающе замахали кулаками.
Швед замолчал и стал вытряхивать из своих карманов оставшуюся махорочную пыль. кто-то подал ему «бычка». Он поблагодарил, несколько раз затянулся дымом и передал окурок финнам.
