Мы должны формировать предпосылки для возникновения подобного типа сознания. Но помнить, что процесс это долгий, неблагодарный и непредсказуемый по своему результату. А также — ну, что греха таить — уж очень, очень нерусский. Нет в архетипе развернутой базы для игрового начала (в смысле Большой Игры, разумеется). В англосаксонском архетипе эта база доминирует. В русском находится в латентно-разобранном состоянии, близком к тонкодисперсному. Собрать-то базу в принципе можно, но тут ее надо собирать, а там она и собрана, и отшлифована, и непрерывно используется. Такая вот диспропорция. Не было бы ее — не проиграли бы Советский Союз.
Как ни странно, в этой ситуации легче уповать на идейное, перескакивая черва промежуточную — игровую — элитную «номинацию». Перескакивая к Надежде № 3.
Прыжок из гедонистического в идейное в принципе возможен. Потому что даже в самом порочном нашем элитном гедонизме есть какой-то надрыв, невроз. Иногда складывается впечатление, что кое-кто из тех, кто с невероятной цепкостью и жадностью накапливает и изощренно — с надсадным хамством — шикует, может сорваться в новое (позитивное) качество под воздействием любого, самого ничтожного повода.
Конечно, тоненькая пунктирная линия, разделяющая гедонизм непоколебимый и гедонизм трансформируемый, почти не видна. Но лично я ее ощущаю. И абсолютно убежден, что при глубоком кризисе группа наших элитных гедонистов расколется. Когда будет предложен выбор между пребыванием ТАМ, в теплой ванне гиперпотребления, даруемого ИХ гедонистической нишей, и пребыванием ЗДЕСЬ, начнется иррациональный процесс.
Он будет протекать в каждом из обитателей нынешнего «царства Цирцеи», как бы тот ни оброс щетиной гедонизма и какой бы яхтно-дворцовый пятачок у него ни вырос. Этот Процесс захватит не только отцов, которые еще помнят про манную кашу в детском садике и пионерский отряд, но и детей, окончивших западные элитные колледжи. Для того, чтобы он начался, нужно только произнести роковое «навсегда» (forever). Или же «never more» («никогда»), которое прокаркал ворон Эдгара По.
Надо будет сказать: «Ты выбери! ТАМ или ЗДЕСЬ. И не катайся в истериках, что хочешь и там, и здесь, а выбери. Но выбери «forever». И пойми, что после выбора уже «never more»».
Когда такие слова войдут в душу, в ней начнется страшный процесс. Я ничего не идеализирую. Я знаю, что большинство холодно выберет «там» и наплюет на «здесь». Но это будет лишь большинство. Если хотите, всего лишь большинство, а не «всемство», о котором когда-то говорил Достоевский.
То, что я сейчас начинаю обсуждать, называется «возвращенчество». Поскольку долгое время героем некого условного общественно-политического романа у нас был «невозвращенец», я считаю важным подвести под этим романом черту. Установив, что время предыдущего общественно-политического романа, в каком-то смысле, уже позади. «Невозвращенец» понят, описан, обмусолен. Он надоел и другим, и самому себе. Кому он интересен сегодня? Желающим обрести западный покой девицам легкого поведения?
А вот «возвращенец» и не описан, и интересен. НАСТОЙЧИВО ОГОВОРЮ, ЧТО Я ИМЕЮ В ВИДУ НЕ ВНЕШНИЙ ПРОЦЕСС, КОГДА КТО-ТО ИЗ ЖИВУЩИХ ТАМ ЗАХОЧЕТ ВЕРНУТЬСЯ СЮДА, А ПРОЦЕСС ВНУТРЕННИЙ, В ЧЕМ-ТО МЕТАФИЗИЧЕСКИЙ. ПРОЦЕСС, ПРИ КОТОРОМ ПОКИНУВШИЕ НЕКИЙ ВНУТРЕННИЙ ДОМ В НЕГО МУЧИТЕЛЬНО ВОЗВРАЩАЮТСЯ. ЭТО СТРАШНЫЙ ПРОЦЕСС — И АБСОЛЮТНО НЕОБХОДИМЫЙ. ВОЗМОЖЕН ЛИ ОН?
«Я вернусь», — писал Есенин. «Я вернулся», — говорил Одиссей. Кто ты, будущий возвращенец? И что ты с собой принесешь? А главное, за счет чего ты сможешь превратиться в возвращенца, отряхнуть щетину с загривка своего, избавиться от пятачка, снять проклятие Цирцеи?
То, о чем я говорю, можно назвать трансформирующим катарсисом. Его нет и не может быть без определенных метафизических предпосылок. Так их и надо обсуждать… «Разбудить», — говорил Гурджиев, повторяя своих великих метафизических учителей.
Я убежден, что сформируется активное меньшинство, которое испытает трансформирующий катарсис и выйдет из спячки. А поскольку это возможно (на мой взгляд, так даже предопределено), то вопрос о МЕТАФИЗИКЕ — да-да, именно метафизике, задающей тип связей между элитой и народом, — очень важен. В каком-то смысле он намного важнее разного рода практических вопросов. И я предлагаю это метафизическое слагаемое классовой теории развития внимательно рассмотреть.
Глава IX. Метафизический драйв, способный переделать «зайчиков» в «ежиков»
Что такое «политическая метафизика»? Правомочно ли в принципе подобное словосочетание? Попытаюсь доказать, что правомочно. И ровно постольку, поскольку правомочно говорить о политической теории развития. Развитие и метафизика… Эти слова сочетаемы или нет? Все понимают, что да. Но если целое (развитие) допускает политизацию, то и часть этого целого (метафизика развития) тоже допускает? Не так ли? Я уже говорил о том, что труднее всего ответить на вопрос о благости развития. Не о его полезности — тут все ясно. Но развитие может быть полезно в плане осуществления некоего блага. Оно может, например, дать технику, которая нужна для армии. А армия спасет Родину. Спасение Родины — благо.
Но это не значит, что оно само по себе является благом.
«Развиваться — или нас сомнут…». Мама говорит мальчику, который не любит рыбий жир: «Ты должен пить рыбий жир! Будешь пить — быстрее вырастешь, мышцы станут крепче… и ты побьешь Петю, который тебя обижает». Мальчик, обижаемый Петей, начинает жадно пить рыбий жир. Но не потому, что рыбий жир приобрел для него качество лимонада. Он не вкусность приобрел, а полезность.
Если развитие обладает только полезностью, то говорить о его метафизике невозможно. Полезное лишено метафизически автономной значимости. И неважно, для чего полезно — если только полезно. Полезно ли для того, чтобы спасти Отечество, или для того, чтобы нормально жить!
По мне, так, конечно же, «полезно, ибо спасает Отечество», — и достойнее, и политически разумнее. Потому что тогда благо — это Отечество, а не «нормальная» жизнь. И мы не подвергаем своих соотечественников соблазну свалить из Отечества в поисках более нормальной (да еще и комфортной) жизни. Но Сталин, говоря «или нас сомнут», призывал не просто к защите Отечества, а к защите социалистического Отечества. К кому-то адресовывалось «социалистического», а к кому-то «Отечества» (на что и нужен был фильм «Александр Невский» и прочее). Но вряд ли у кого-то есть аргументированные сомнения по поводу того, что на том этапе истории из социалистического и патриотического (Отечество как таковое) социалистическое было на первом месте и по факту, и по риторике. Да, разрыв между социалистическим и Отечеством был несколько сокращен. Но не более того. Монархическое Отечество не защитили — ну, по факту не защитили, и все тут — от менее мощного внешнего врага. Социалистическое защитили от более мощного.
Да и вообще… Почему нас должны были смять? Как это понимали те, кто откликнулся на призыв? Потому что мы несли миру благо — социализм. А ревнителей зла это не устраивало.
Что является — внешним, конечно же, но естественным — порождением политической метафизики? Идеология! Твое Отечество в ней фигурирует как средоточие блага. Чужое, враждебное — как средоточие зла. Сказать, что «наших бьют», недостаточно. Так бьются стенка на стенку. И так стаи грызутся за территорию.
Кто впервые предложил ввести в политический оборот этих самых «наших»?
Первым в начале 90-х годов это сделал Александр Невзоров, известный петербургский тележурналист. Но интеллектуальным спонсором этого начинания был ученый Лев Гумилев. А почему Лев Гумилев стал интеллектуальным спонсором именно этого начинания? Чем он при этом руководствовался? Руководствовался он своей теорией пассионарности, опасным образом сближающей макросоциальную общность (народ, нацию) и зоопопуляцию.
«Наши» — это не идеологический, а, строго говоря, антиидеологический ход, в рамках которого отменяется необходимость в смысле как таковом. «Наши» — это не носители того или иного высшего смысла. Гумилев не верил в смысл. Но, соответственно, он не верил и в возможность разного рода «национальных возрождений». Какие возрождения, если у этноса — надлом? Для Гумилева под вопросом были все реалии, связанные со смыслоцентрической идентификацией. Ему как теоретику (человек — это, как мы понимаем, совсем другое), что коммунизм, что симфонизм…
Гумилев — это пассионарность плюс «наши», чьи изменения предопределены и зависят от фазы этой самой пассионарности, а не от воодушевленности новой идеей. Объяснить, почему при царе был как бы надлом, а потом произошел как бы новый пассионарный взрыв, он не мог. Да и не хотел. Для него все это — именно «как бы».
С методологической точки зрения (об остальном пусть судят специалисты) концепция Гумилева — это подкоп под идеологию как таковую. Да и под нечто большее. Под все внеприродное в человеке. То есть под прерогативы духа, смысла, культуры… Но главное — дискредитация идеологии. Исторически дискредитируемой идеологией была советская, коммунистическая идеология. И потому Гумилев был моден в диссидентских кругах. Но удар-то наносился не только по одному конкретному смыслу, но и по смыслам вообще.
