Однако как не произошло «культурной украинизации Великороссии» в том широком смысле, который имеет в виду кн. Трубецкой, как не случилось «превращения украинской культуры в культуру общерусскую», так точно не произошло, по крайней мере до половины XIX в., утраты украинской интеллигенцией создания своей культурной особенности от великорусов. Можно было, разумеется, для украинцев XVIII в. занимать на имперской службе высокие посты, вплоть до канцлера, можно было делать в Петербурге служебную и литературную карьеру, но в то же время редкий из них забывал «отечество малороссийское» и свою принадлежность к «нации малороссийской». А что при этом можно было сохранять не только отчетливое сознание своей особенности, но и чувство культурного превосходства украинцев над великорусами, об этом очень ярко свидетельствует «История Русов», написанная, как теперь можно утверждать почти наверное, инспектором Морского шляхетского корпуса в Петербурге и членом законосовещательной Екатерининской комиссии, полтавским дворянином Григорием Полетикою.
Проф. Трубецкой проводит параллель между возрождением украинской литературы с конца XVIII в. и некоторым народным, если так можно выразиться, течением в литературе великорусской того же времени. Нам кажется, что сходство здесь очень отдаленное и чисто формальное: «Богатырь Елисей» Майкова, не говоря уже об «Энеиде» Осипова и Котельницкого, имеет своим источником далеко не те идеи и настроения, как «Энеида» Котляревского с ее гражданскими, национальными и сатирическими мотивами. Что касается до дальнейшего «параллелизма» в эволюции как русской, так и украинской литературы, то, если иметь в виду направление «гражданской скорби» в обеих литературах, приходится отметить, что русская литература эволюционировала в этом направлении не от Майкова, а от Радищева; украинская же литература в лице Шевченко как наиболее яркого выразителя оппозиционности ее направления смело может считать своими предтечами не только Котляревского и Гулак-Артемовского (его сатира на крепостное право «Пан и собака»), но и В. Капниста с его «Одой на рабство» (1787 г.).
Но дело в том, что движущим нервом украинской литературы были не одни только социальные мотивы, т. е. то, что давало по преимуществу пищу для русской «гражданской скорби»: само литературное возрождение украинское было одним из проявлений живучести украинской национальной и государственной традиции, т. е. того, что впоследствии со стороны русских получило наименование украинского сепаратизма (или же в более драматической форме — «мазепинства»), а украинцами мыслится как стремление к национальной и государственной независимости. Нельзя все суживать до понятия о языке: украинская литература — это не только все то, что писалось на народно-украинском языке, который постепенно преобразовался в литературный язык; русский язык в первой половине XIX века еще в большей степени, чем язык украинский, служит орудием для распространения идей украинского сепаратизма. Офицер русской службы Л. Мартос, размышлявший при гробе Мазепы в Галаце в 1810 г. о самостоятельности Украины, записал свои мечты в дневнике на русском языке. Конечно, по-русски беседовали между собой полтавские помещики 1820 — 1880-х годов, о которых русский мемуарист Михайлов-Данилевский[93] и немецкий путешественник Коль[94] записали, что они пылали ненавистью к «москалям» и мечтали о самостоятельности Украины. «Общерусский» писатель Гоголь в минуту откровенности писал земляку Максимовичу: «Туда, туда в наш Киев! ведь он не их, он наш!»
Все это я припоминаю только для того, чтобы показать, что корни и истоки этого «областничества», о котором говорит кн. Трубецкой как о явлении, параллельном не только на Украине и Великороссии, но даже и в Белоруссии, были для Украины и для Великороссии (а так же точно и для Белоруссии) не совсем так однородны. А потому и проблему «реформы культуры и построения нового здания культуры, в котором «верхние этажи» органически вырастали бы из народного фундамента, проблему, которая, по мнению кн. Трубецкого, одинаково стоит сейчас как перед великороссами, так и перед украинцами и белорусами, приходится ставить далеко не в одной и той же плоскости.
Но прежде чем перейти к этой проблеме как к самой существенной, но нашему мнению, части всей статьи кн. Трубецкого, необходимо сделать еще одно, очень важное фактическое замечание. Дело в том, что кн. Трубецкой, говоря все время о взаимоотношениях культур украинской и великорусской, не обращая надлежащего внимания на то обстоятельство, что, в сущности, во второй половине XII в. вступили между собою в политическую связь и близкое культурное общение не вся Украина и Московия, а только часть Украины: левый берег Днепра, так называемая Гетманщина, т. е. позднейшие Полтавская и Черниговская губернии рядом с которыми пребывала в связи с Москвой еще Слободская Украина, т. е. Харьковская губерния. Что касается до всего правого берега Днепра, т. е. Киевщины, Волыни, Подолии то ведь они остались под властью Польши до самого упадка Речи Посполитой, т. е. до 1793 г.; Холмщина была присоединена к России вместе с Царством Польским в 1815 г., а Галиция так никогда в состав России не вошла. Во всех этих землях, составляющих большую часть украинской территории, господствовали совсем иные культурные отношения, чем на левом берегу Двеора; здесь господствовала польская культура, которая с переходом края под власть России только усилила свою интенсивность, ибо только после раздела старой Речи Посполитой проявилось во всей силе национальное польское движение с экспансией как на украинские, так и на белорусские земли. И тут теория кн. Трубецкого об эндосмосе и экзосмосе украинского и великорусского «вариантов» одной «общерусской» культуры еще менее приложима, чем для Украины левобережной. Во всяком случае, с точки зрения этой теории необъяснимы такие явления, как возрождение украинского национального самосознания среди потомков ополяченной шляхты украинской на правобережье: Антонович, Познанский, Рыльский, Михальчук и др. в 60-х годах и их позднейшие последователи. Точно так же и белорусское национальное возрождение в лице Борщевского, Чечота, Дунин-Марцинкевича и др. не укладывается в схему кн. Трубецкого. Все это надо иметь в виду, следя за дальнейшим развитием мысли вашего автора.
Итак, основываясь на своей теории о трансформации прежней украинской культуры в общерусскую и о дальнейшем ее развитии уже в качестве общерусской на Украине и в Великороссии, кн. Трубецкой ставит вопрос: должна ли эта культура после соответствующей реформы продолжать оставаться общерусской или же общерусская культура вовсе существовать не должна, а должны быть созданы новые, реформированные культуры для каждой отдельной разновидности русского племени?
Чтобы сделать свой ответ на поставленный им вопрос более ясным, кн. Трубецкой замечает, что в каждой культуре необходимо должны быть две стороны: одна, обращенная к конкретному народному этнографическому фундаменту, другая, обращенная к вершинам духовной и умственной жизни, или, как он образно выражает свою мысль, должны существовать два «этажа» культуры — «нижний и верхний»[95].
«Нижний этаж» должен быть приспособлен к конкретным чертам русского этнологического типа, следовательно, тут отводится место и для украинского языка, в для украинской литературы, поскольку они смогут помочь усвоению более элементарных культурных понятий и облегчать переход в высший этаж культуры, обращенный непосредственно к верхам общечеловеческой науки и культуры. Иными словами, кн. Трубецкой повторяет уже много раз преподносившийся украинцам рецепт «литературы для домашнего обихода»: пусть на украинском языке учат в народной школе, пусть создается популярно-научная литература на украинском языке, пусть, наконец, развивается и изящная украинская литература, в особенности поэзия, но по преимуществу из народной жизни; а все то, что стоит выше народной школы, и все, что должно обслуживать высшие запросы образованного человека, не говоря уже о науке, — все это пользуется общерусским языком. Такая теория литературы для домашнего обихода была выдвинута даже одним из корифеев украинского национального возрождения Костомаровым в 1880–1881 гг., т. е. в момент наибольших репрессий против украинского слова со стороны российского правительства (печальной памяти указ 18 мая 1876 г., запрещавший украинскую литературу вплоть до текста к нотам народных песен) и наибольшего упадка духа среди украинской национальной интеллигенции.
Но надо сказать, что советы Костомарова были единодушно отвергнуты: украинские писатели ответили на предложение Костомарова сузить свою деятельность до пределов простонародных песенок и рассказов переводами на украинский язык Шекспира, Байрона, Гёте и других классиков, созданием украинской научной прозы и печатанием на украинском языке ученых монографий, конечно, вне пределов досягаемости российской цензуры — в Австрии и Швейцарии. Ни преследованиям со стороны русского правительства, ни убеждениям со стороны известной части русских писателей и публицистов (преимущественно из лагеря «Московских Ведомостей», «Нового Времени» и «Киевлянина») вперемежку с травлей и издевательствами не удалось отвратить украинцев от создания своей совершенно самостоятельной литературы и развития собственной национальной культуры. Революция 1905 г. послужила первой отдушиной для этих усилий с украинской стороны: достаточно было первого дуновения политической свободы, чтобы возникли в пределах России украинская пресса, крупные украинские книгоиздательства культурно-просветительные и научные общества. Еще в начале революционного 1905 г. категорически высказались за отмену всяких ограничений, тяготевших над украинским словом. Петербургская академия наук и университеты Киевский и Харьковский. Мало того на страницах возникших в Киеве научных украинских изданий мы видим появление на украинском языке трудов таких русских ученых, как академик А.А. Шахматов, акад. Ф. Корш, акад. В. Перетц, проф. Григ. Ильинский, не говоря уже об ученых-украинцах, таких, как проф. Н. Сумцов, проф. Гр. Павлуцкий, проф. В. Данилевич и целый ряд других.
