Впрочем, и такое выпендривание длилось недолго, пока была мода на математику. И пока не произошла революция в самой математике, где сначала Гедель, а потом Коэн и другие начали говорить о внутренней противоречивости царицы наук, а также применять почти текстологические подходы к исследованию самой царицы, вводя при этом представление о метаматематике. О «языке», в котором отдельные математические системы, построенные на той или иной аксиоматике, являются «буквами».
Уже во введении я предупреждал читателя, что мой Текст не будет текстом в классическом понимании этого слова. И сейчас мне легче всего было бы сослаться на тогдашнее утверждение, на уже тогда осуществленную адресацию к метатексту (тексту, в котором буквами являются отдельные тексты), диффузному тексту, паратексту и так далее.
Но я в начале все же выступлю в защиту классического понимания слова «текст». И противопоставлю это классическое понимание пониманию зауженному, согласно которому текст — это совокупность слов, призванных выразить какое-то содержание.
Прежде всего, я обращу внимание читателя на то, что никто из серьезных исследователей текстов никогда не рассматривал оные в отрыве от подтекстов. У любого текста есть автор. Даже когда текст анонимен, у него все равно есть автор. Просто мы не знаем имени этого автора. Текст без автора — это либо электронная химера, либо выдумка формализаторов, модная в первой половине XX века. В любом случае, такой текст не имеет никакого отношения к тому, что я называю Текстом. И для того, чтобы противопоставить свой Текст химере под названием «текст без автора», совершенно не надо оппонировать классической текстологии.
Итак, у текста есть автор. Автор может оперировать текстом по-разному. Авантюрист Феликс Круль у Томаса Манна называет свой текст исповедью, в своей откровенности переходящей в бесстыдство. И при этом в каждой строчке текста врет как сивый мерин. Это тоже использование текста.
Когда говорилось, что любая идеология требует герменевтики классовых интересов, стоящих за используемыми ею словами, констатировался один из возможных зазоров между текстом и подтекстом. «Язык дан человеку для того, чтобы скрывать свои мысли»… «Формально правильно, а по существу издевательство»… «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке»… Мало ли сказано по поводу того, что никаких прямых соответствий между тем, ЧТО автор говорит, и тем, ДЛЯ ЧЕГО он это говорит, в принципе быть не может. А все психоаналитические трактовки сновидений? Не для того ли они применяются, чтобы обнаружить в высказываниях человека, пришедшего к психологу (заплатившего ему немалые деньги, заинтересованного в результате, знающего, что только при полной откровенности результат возможен, находящегося один на один с врачом, соблюдающим профессиональную этику и давшим лично ему определенные обязательства по части конфиденциальности), ложь!
Так что такое Текст? Это слова или это единство слов и авторства? По-моему, ответ очевиден. Текст — это единство слов и авторства.
Что такое авторство? Это всего лишь гарнир для кролика под названием «текст»? То есть совокупность биографических обстоятельств, помогающих нам понять нюансы смысла, вкладываемого автором в текст? Или же речь идет не об уточнении нюансировок, а о том, что автор может использовать текст по-разному? Для передачи смысла, для искажения смысла, для разрушения смысла… для… Мало ли еще для чего? Опять же, мне кажется, что вопрос очевиден. То единство слов и авторства, которое является текстом, предполагает возможность больших и разнообразных зазоров между названными компонентами этого единства. И не нужно здесь, опять-таки, апелляций к неклассическому пониманию текстов. Уже у Чехова все именно так.
В какой степени «правило зазоров», являющееся обязательным для классической текстологии, касается методологии исследования политических текстов, которую так и хочется назвать политической филологией?
В меньшей степени, чем когда речь идет о методологии исследования художественных текстов (то есть о филологии как таковой)? В такой же степени? Или в большей? Мне кажется, что и тут все достаточно очевидно.
Когда автором текста является политик, то зазор между авторством и текстом существенно больше, чем в случае, когда этим автором является писатель. Пусть даже и писатель, который (как Чехов, например) сделал использование зазоров между авторством и смыслом высказывания основой своего художественного метода.
Переходя от филологии как таковой к филологии политической (и еще не посягая — подчеркну еще раз — на классическое понимание текста), я должен обсудить с читателем единство текста и действия. Автор художественного текста хочет своим текстом воздействовать на умы. Может быть, у него есть еще какие-то мотивы прагматического характера («не продается вдохновенье, но можно рукопись продать»), но они вряд ли сопоставимы (если речь идет о настоящем художнике, а другие не в счет) с мотивом творческим (познать истину через образы) и социальным (повлиять на умы через текст).
У политика все принципиально иначе! Когда Ленин пишет книгу «Государство и революция», то он не только хочет воздействовать книгой на умы. И даже не только прорабатывает планы революции для себя и своих сограждан. Он еще и ведет борьбу с внутрипартийными конкурентами, вплетает текст в партийные интриги. Констатация таких побочных мотивов сооружения политического текста и возможности преобладания этих мотивов над мотивами гносеологическими (что-то узнать для себя) и даже идеологическими (объяснить что-то другим) не имеют ничего общего в очернительством. Книга Казакевича «Синяя тетрадь», знакомая нашему поколению с детства, равно как и одноименный фильм, были абсолютно апологетическими по отношению к Ленину. Но там было весьма наглядно показано, что автор книги «Государство и революция» не только примеривался к революции, не только звал в нее массы, но и разбирался с товарищами по партии, как повар с картошкой, прессуя их, разводя и так далее.
Все эти разводки, прессовки и так далее являются частью компонента политического текста под названием «автор»? А как иначе? Чем они отличаются от подтекста в том понимании, в каком он существует для филолога, анализирующего художественные тексты? Качественно ничем, а количественно тем, что мотивы, побочные для художника, являются чуть ли не основными для политика. А значит, весомость подтекста в политическом тексте неизмеримо выше, чем даже в самом насыщенном подтекстами художественном тексте.
Есть ли подтексты у Путина и Медведева в их высказываниях о развитии? А как их может не быть, этих подтекстов? Ухожу ли я от задачи формирования Текста (а я предупреждал, что Текст буду не только исследовать, но и формировать), включая в Текст авторство, а в авторство — подтекст? Никоим образом.
Путин долго говорил о развитии. Я эти разговоры зафиксировал, включив их в ядро исследуемого мною Текста о развитии.
Потом Путин делегировал право говорить о развитии Медведеву. Или же Медведев по умолчанию воспользовался этим правом. Что входит в этом случае в понятие «Текст» (при том, что текст от подтекста и авторства в целом отделять я совершенно не собираюсь, как и любой политический филолог)? Только слова Медведева? Слова Медведева в соотношении со словами Путина? Или же вся игра, в которой право говорить передается, как эстафетная палочка, а высказывания перебрасываются от Путина к Медведеву, как футбольный мяч? Конечно же, все вместе.
Дальше вступают в силу прерогативы контекста. Можно отрывать текст от контекста? В классической филологии это можно делать, если филолог является неумным начетчиком. Или если он кокетничает «a la математик». В политической филологии это вообще невозможно. Мы проанализировали контекст и его воздействие на ядро текста, понимаемое нами как единство высказываний и авторств. Что дальше?
Дальше начинается расширительная игра. Путин берет мяч под названием «даешь развитие»… Что значит берет? Употребляя слово «берет», я использую политический жест или метафору, разъясняющую суть путинской игры. Для меня лично ближе к сути дела использование политического жеста. Потому что Путин именно берет этот мяч… Вы или видели спортивные состязания, или участвовали в них — и понимаете, что в слове «берет» есть пластика. То есть жест. Мускулатура напряжена, автор жеста понимает, что «взять» — это не просто протянуть руку.
Как максимум — это значит вырвать у другого. Как минимум — не упустить.
В любом случае — принять некое игровое решение и сопряженный с ним риск проигрыша.
Когда я включаю это «берет» в сущность под названием «Текст», насколько крамольно подобное включение с точки зрения политической филологии? По мне, так не слишком крамольно. Ну, начну я расшаркиваться и говорить, что для меня «берет» — это не политический жест (семиотика как нечто неорганичное для классической текстологии), а политическая метафора (семантика, то есть нечто, для классической текстологии вполне органичное). Нужно ли это? Ведь я же уже сказал, что Текст мой не вполне классичен. А почему он должен быть классичен в ситуации, когда мои постмодернистские противники орут как оглашенные о смерти текста вообще, а также о смерти авторства и многого другого?
