Потому что пишу я, точно как один мой покойный приятель француз, только лежа в постели. Чтобы не тратить сил на поддержание осанки и прочие физиологические глупости. Когда я вышла на свет Божий из своего добровольного заточения, как утверждает моя подруга Маша Слоним, я была похожа на узника Дахау. Но – на уже освобожденного узника. Со ввалившимися щеками и абсолютно счастливыми глазами, светившимися уверенностью в безграничности собственных возможностей. А вот в возможностях книгоиздателей своей родной страны я была уверена гораздо меньше. Я заранее отдавала себе отчет в том, что написанное мною, скорее всего, не сможет быть опубликовано в России. Мой приятель, российский книжный критик, проведя по моей просьбе конспиративное «маркетинговое исследование» книжного рынка обеих российских столиц – Москвы и Санкт-Петербурга, выяснил, что ни один из издателей не возьмется опубликовать критическую книжку о Путине. И это при том, что он даже не называл моего имени и не показывал им текст (я считала принципиально важным до конца сохранять полную секретность, чтобы никто из издателей не «настучал» в Кремль), а лишь вкратце сообщал тему, но даже и это их пугало. В запасе оставался еще один хитрый вариант: издать книгу на русском языке – но не в России, а за рубежом. И ввезти ее потом в Москву ящиками. Этот путь был сопряжен с огромными трудностями, потому что в ту секунду, когда Кремль узнал бы о содержании книги, мог быть отдан приказ задержать весь груз на таможне под любым формальным предлогом. Но – если б вы только знали! – как хотелось увидеть свою книгу, изданной на родном языке! Ради этого я готова была горы свернуть. И даже полететь за три моря. С длительностью авиаперелета четыре часа. Я позвонила в Тель-Авив олигарху-эмигранту Владимиру Гусинскому, которого Путин, если помните, сразу же после прихода к власти первым посадил в тюрьму, а потом позволил бежать за границу в обмен на отказ от акций экс-оппозиционного телеканала НТВ. Гусинский был создателем первого негосударственного телеканала в России, и я была уверена, что моя книга – о том, как закончилась свобода СМИ в России – заинтересует его. И хотя Гусинский тоже был изображен в моей книге далеко не ангелом, однако я надеялась, что, с учетом цензуры в России, он согласится издать эту книгу в своем израильском издательстве «Маарив».
– Лена, мне безумно интересна ваша книга! Но в «Маариве» я ее издавать не буду. Потом объясню почему, – загадочно ответил Гусинский по телефону. Приезжайте.
Я взяла билет в Тель-Авив на 24 января. Просто потому, что 24 – мое любимое число. И родилась я 24 мая. (Кстати, лет пять назад, когда мой школьный приятель затащил меня в казино, я сразу поставила все фишки на цифру «24» и выиграла 300 долларов. Которые, разумеется, все тут же продула, как только начала ставить «рационально». Больше я в казино ни разу в жизни не ходила). 24 января оказалось пятницей. Кто не знает, сейчас быстро поймет, в чем прикол. Представьте, я прилетела из холодной заснеженной Москвы в свой любимый солнечный, теплый город. Взяла в аэропорту Бен-Гурион такси, доехала до Биалика, села в своем любимом кафе, где делают свежевыжатые соки, и заказала сок из афарсемона. Простите, из хурмы. Ну просто почувствуйте вкус: из минус 15 вдруг оказаться в температуре плюс 24, и из каторжной работы над книгой в чудо, где эта гора уже сверзлась в море. В общем, я вдруг очутилась в персональном земном раю. Я разнежилась на солнышке, как ящерица, и забыла обо всем на свете. Минут через десять за мной зашел друг, взял мой чемодан, и я ушла, счастливо улыбаясь на прощанье владельцу кафе – профессиональному привратнику моего персонального парадиза. Надо сказать, что кафе это на Биалике (или на «улице им. Бялика» – по просьбе моих московских друзей) принадлежало двум симпатичным, душевным братьям (не русским евреям, а коренным израильтянам), не близнецам, но очень похожим друг на друга молодым парням со смуглыми гладкими головами: один – совсем лысый, а другой – совсем бритый. Причем я все время путала, кто из них какой. До этого моего приезда братья уже поили меня там соком раз сто, когда я каждые два-три месяца прилетала греться в Тель-Авив как домой. И каждый раз, когда я к ним заходила, мы перебрасывались парой слов – в общем, они давно уже относились ко мне как к постоянному клиенту, выпивавшему, как минимум, литр сока из хурмы и еще литра два уносившему с собой. Ну, иногда еще и пару гулливерских доз бананово-клубничного фреша в придачу. Едва добравшись до постели, я упала без сил и уснула. Но через час меня разбудила труба Иерихона. Которая оповестила о начале шабата. А заодно и о конце света для меня. Потому что я вдруг обнаружила, что у меня больше нет моего лэптопа. Очевидно, он исчез в кафе, решила я. И побежала на Биалик в надежде, что, может быть, успею застать хозяина кафе… Но в шабат, начиная со второй половины дня пятницы, в Тель-Авиве закрыты абсолютно все магазины и кафе. Двери моего персонального «рая» были тоже уже заперты. Взглянув сквозь стеклянные двери на кафе, я моментально вспомнила, что последний раз видела лэптоп, когда повесила там свою компьютерную сумку на спинку стула. Теперь на стуле ничего не висело. Это была катастрофа. Лэптопа – новенького крошечного Fujitsu с красноречивым названием LifeBook, который за предыдущие три недели стал для меня самым близким другом, было конечно, жалко. Но самым страшным было не это. Окончательный вариант книги существовал ТОЛЬКО в лэптопе. А диски с копиями текста, которые я намеревалась передать издателю, я положила – угадайте куда? – правильно! – в кармашки той же самой сумки с лэптопом. Идиотка. (Вот сейчас я написала это слово, а мой любимый лэптоп выдал мне ремарку: «Слово принадлежит к экспрессивной ненормативной лексике. Если не означает медицинского термина».) И – убейте меня, если бы я смогла написать всю книгу еще раз заново! Я была на сто процентов уверена, что если лэптоп нашли брито-лысоголовые братья, то они, конечно же, мне его вернут. Но вот если его унес кто то из посетителей, ситуация становилась безнадежной. Можно, конечно, было обратиться в бюро находок и в полицию – но кто же, найдя случайно под ногами пару тысяч баксов, добровольно от них откажется? Если он УЖЕ не вернул сумку хозяину кафе, значит, он ее УКРАЛ. Самым кошмарным вариантом, который пришел мне в голову, было то, что вор, унесший лэптоп со спинки моего стула из кафе, вполне мог оказаться русским. Которых в Израиле за каждым кустом. Файлы с текстом у меня там не закодированы. И значит, вор уже сейчас открыл лэптоп и читает заголовки: «Как меня вербовал Путин»… «Как Путин кормил меня суши»… – и рука его уже тянется набрать номер (в зависимости от уровня интеллекта и предприимчивости) или в русское посольство, или в любое мировое информационное агентство. Единственное, что меня могло спасти в такой ситуации, – это уважительное отношение израильтян к бомбам. То есть если ты даже и вор, то бороться с терактами все равно обязан. В местном фольклоре популярна история о том, как бездомный клошар-пьяница, украв на пляже в Тель-Авиве сумку, добежал с ней до ближайшего подъезда, открыл и увидел, что там бомба. Что в такой ситуации сделал бы вор-пьяница в России? Бросил бы сумку поскорее и убежал. А в Израиле он пошел в полицию и заявил: «Я только что украл сумку. А в ней оказалась бомба». Ну, вор, разумеется, стал после этого чуть ли не национальным героем, ему дали деньги на лечение от алкоголизма и устроили работу.
– Как ты думаешь, моя сумка с лэптопом похожа на взрывные устройства, которые у вас тут находят в кафе? – с надеждой спросила я своего израильского приятеля, совсем не русского, а наоборот – иракского происхождения.
– Не хочу тебя расстраивать, но твоя сумка для лэптопа похожа только на один предмет в мире: на сумку для лэптопа, – бессердечно поставил мне диагноз еврейский педант. – Но это даже лучше. Иначе бы ее сразу взорвали – чтобы обезвредить.
Мучительное ожидание тянулось больше суток. Пока не закончился шабат. В первый день недели, воскресенье, я, убежденная сова, как жаворонок вскочила без будильника в семь утра и бросилась ко входу в кафе, готовая дежурить там хоть два часа, лишь бы первой застать хозяев. Когда появился один из братьев, я, хоть и путала их лысые головы, но методом исключения сразу поняла, что это – другой, не тот, что работал в пятницу. Я бросилась к нему:
– Скажите, ваш брат передавал вам сумку с компьютером? Я прилетела только в пятницу, зашла к вам с чемоданом и оставила лэптоп вот здесь… По отсутствующему выражению на лице брата мне сразу стало понятно, что продолжать объяснения бесполезно: никакого компьютера у него не было.
– Пожалуйста, позвоните своему брату! – взмолилась я. Он – с неохотой, пояснив, что брат у себя дома, что он еще спит, – но все-таки вежливо улыбаясь мне, набрал номер брата. Что было произнесено в трубку на иврите, мне осталось неведомо, но после секундной паузы он переспросил:
