Как уже было отмечено (см. разд. I, гл. 5), в XX в. государства, в которых существуют укорененные в политической культуре общества демократические режимы, не воевали друг с другом. Утверждение демократических порядков в том или ином регионе, как правило, сопровождалось снижением там международной конфликтности и напряженности. Это эмпирически установленный исследователями факт до сих пор не получил убедительного теоретического объяснения. Можно предположить, что есть какие-то внутренние особенности консолидированной демократии, вероятно, присущая ей ориентация на разрешение конфликтов политическими, прежде всего правовыми средствами, что проявляется не только во внутренних, но и во внешних отношениях, и, соответственно, меняет характер взаимодействия между государствами, в которых сложились такого рода режимы.
Видимо, указанное явление неправомерно связывать с социально-политической однородностью демократических государств и обусловленными ею сходными типами политической культуры. В социалистической части мира, где во второй половине XX в. установились однородные в социально-политическом плане государства с похожим типом политического мышления, сформировалось несколько устойчивых очагов международной напряженности и конфликтов. Острая конфронтация между СССР и Югославией возникла уже в первые годы существования мировой социалистической системы. Государства с коммунистическими режимами — СССР и Китай, Китай и Вьетнам — находились в состоянии многолетнего политического противоборства, переходящего иногда в вооруженные столкновения. Таким образом, социально-политическая однородность государств сама по себе не является гарантией от конфликтов и войн между ними. Скорее, можно сделать вывод о том, что в отличие от консолидированных демократических режимов авторитарные, и особенно тоталитарные, государства, склонные к внешней экспансии, являются источниками нестабильности в региональном или глобальном масштабе.
Особенности внешней политики режима часто объясняются, и, видимо, не без оснований, его идеологией. Например, важнейшие тоталитарные режимы в XX в. — коммунистические и фашистские — руководствовались мессианскими идеологическими доктринами, согласно которым целью внешней политики соответствующего государства являлось распространение данной идеологии и определяемого ею социального устройства в глобальном или, по крайней мере, региональном масштабе. Это, в свою очередь, обусловливало экспансионистскую внешнюю политику, которая практически неизбежно приводила к столкновениям, в том числе вооруженным, с окружающими государствами или мировыми «центрами силы».
Так, внешняя политика СССР, строившаяся на основе установок ленинско-сталинской версии марксизма, исходила в значительной мере из представлений о классовой борьбе на международной арене как движущей силе мировой политики, была ориентирована на максимальное содействие революционным или антиимпериалистическим, а точнее, антизападным, и прежде всего антиамериканским, движениям, что неизбежно сталкивало СССР с ведущими государствами западного мира, порождало острые конфликтные ситуации, вело к глобальному противоборству государств, принадлежащих к двум противоположным социально-политическим системам. Это противоборство со свойственными ему логикой и закономерностями определяло важнейшие механизмы функционирования мировой системы международных отношений, сложившейся в конце 40-х годов и получившей название биполярной.
Впрочем, можно встретить и иной вариант внешней политики тоталитарного режима. Так, руководство Северной Кореи, не имеющей сил и ресурсов для проведения активной внешней экспансии, ориентировано на максимальную изоляцию от внешнего мира. Стратегия «железного» или «бамбукового» занавеса в отношениях с внешним миром предназначена прежде всего для сохранения режима, укрепления его идеологической и социально-психологической базы, сохранения контроля власти над населением. Это один из вариантов более общей модели взаимосвязи между внешней политикой и характером режима. Авторитарные и тоталитарные режимы, как правило, заинтересованы в наличии подлинной или вымышленной внешней угрозы, которая позволяет правящей верхушке проводить жесткую линию внутри страны, подавлять инакомыслие, пресекать попытки демократизации, мобилизовывать ресурсы в пользу армии и оборонных ведомств, мотивируя это необходимостью физически и морально готовить общество к борьбе с внешним врагом.
Идеологии, присущие демократическим обществам, также иногда включают в себя мессианские или квазимессианские элементы. Так, в кругах политической элиты США в последние десятилетия идет достаточно острая дискуссия между «реалистами» и «либералами». Первые, в частности, добивались того, чтобы стратегия Соединенных Штатов на мировой арене определялась преимущественно прагматическими соображениями и не зависела от симпатий или антипатий к тем или иным режимам или политическим деятелям. «Либералы», в свою очередь, считают, например, неприемлемым сотрудничество с диктаторскими и тоталитарными режимами, настаивают, чтобы США строили свои отношения с другими государствами с учетом соблюдения в них прав человека, ставят на первое место среди внешнеполитических целей и задач содействие утверждению демократии в других странах и государствах, предполагают, что США, как наиболее мощная в военном плане мировая демократическая держава, несут особую ответственность за обеспечение мирового порядка и международной безопасности.
Подобные установки часто рассматриваются в России, особенно в среде коммунистической и националистической оппозиции, как проявление некой американской линии на «утверждение мирового господства». Это остро ставит вопрос о различии стратегии, ориентированной на установление собственной гегемонии во имя, например, тех или иных идеологических целей, и стратегии, обусловленной чувством ответственности за развитие событий, происходящих за пределами национальных границ.
Встает вопрос: как указанные взаимосвязи между внешней политикой и характером политического режима проявляются в России? Анализ этой проблемы затрудняется сложностью российской политической системы, возникшей после краха коммунизма. Как считает большинство исследователей, нынешний режим в России носит в основных своих чертах переходный или «гибридный характер». Так, один из ведущих российских политологов Л. Шевцова пишет о том, что «российский режим — это, вне сомнения, гибридный режим, который нельзя втиснуть ни в одну однозначную схему… Сегодня в России уже более устойчивое соотношение демократизма, олигархии и авторитаризма. Впрочем, сохранилось и множество иных „добавок“. Сформировались и определенные механизмы снятия конфликтности между несовместимыми на первый взгляд тенденциями. Несмотря на внешне весьма противоречивое смешение принципов, стилей, форм управления и ментальности, разношерстность самого „поля власти“, сама эта эклектика является важным фактором выживания нынешней власти, которая как хамелеон может приспосабливаться к смене реальности. Гибридность с креном в ту или иную сторону еще долго будет определять характер российской общественной системы».
Несмотря на то, что российские и зарубежные исследователи по-разному характеризуют нынешнюю фазу или нынешнее состояние социально-политического развития России, наличие в ее политической системе разнородных элементов не вызывает сомнений. Но это, в свою очередь, способствует тому, что и во внешней политике страны проявляются разноплановые тенденции. Одни из них свойственны государствам демократической природы и направлены прежде всего на мирную интеграцию страны в мировую экономику и глобальную систему политических взаимосвязей. Суть их состоит в том, чтобы исключить возрождение конфронтации России с ведущими государствами Запада, создать условия для все более расширяющегося сотрудничества с ними, использовать его для восстановления российской экономики, в том числе путем привлечения крупных инвестиций из-за рубежа.
Другие тенденции, присущие скорее авторитарному началу в современном российском обществе, отражают интересы тех групп и слоев, которые заинтересованы в противостоянии с внешним миром. Они несут на себе четко выраженный отпечаток имперского мышления. Ушедшие в прошлое представления о классовом противоборстве, как главном факторе международной политики, заменяются разного рода геополитическими конструктами, в том числе трактующими мировое развитие в духе имманентного противоборства различных культур и цивилизаций.
Такие взгляды, в частности, нашли свое отражение в евразийстве, обретающем в 90-х годах немалую популярность в российских интеллектуальных кругах. Воспроизводя применительно к современным условиям основные постулаты «классической геополитики», разработанные в начале XX в. рядом западноевропейских и американских ученых, нынешние сторонники евразийской концепции предполагают, что стратегические интересы и обусловленные ими параметры внешней политики государства определяются преимущественно его географическим положением. Так, широко распространено представление о противоположности Запада и Востока, прежде всего США и России, или, точнее, Российской империи. Последние трактуются соответственно как морская и сухопутная цивилизации, определяющие историческое предназначение, а следовательно, и внешнюю политику соответствующих народов и государств, самим своим положением в мире обреченных на противоборство и борьбу за контроль над территориями. Интерес к евразийским и традиционным геополитическим воззрениям, проявившийся в последние годы в России, по-видимому, соответствует нынешней стадии развития российского общества, в политической культуре которого сильны традиционные элементы, а формирование гражданского общества и демократических институтов находится в начальной фазе.
