Третий процесс проходил для обвинителей негладко. Уже в первый день заседаний суда бывший первый заместитель наркома иностранных дел СССР Крестинский отказался от показаний, данных им на следствии. Он заявил, что никогда не состоял в «право-троцкистском блоке», не знал о его существовании и не совершал ни одного из преступлений, которые ему инкриминируются. Вышинский попытался доказать, что Крестинский лжет именно сейчас, забрасывая его резкими вопросами, — но безуспешно. Только на следующий день, после ночи, проведенной наедине со следователями, Крестинский согласился признать себя виновным по всем пунктам, объяснив свое поведение накануне «минутным острым чувством ложного стыда». Это, конечно, не добавляло доверия к следствию. Но в целом процесс прошел «культурнее» двух предыдущих: грубых несоответствий в работе следствия не проявилось, они показали чудовищную, фантастическую, но не лишенную логики картину преступного подполья.
После всплеска Крестинского все фигуранты дела держались на процессе куда более робко, признаваясь в большинстве обвинений. Разве что Бухарин пытался применить свое красноречие, отбиваясь от некоторых «наветов» и порой превращая суд в диспут интеллектуалов. У него на это хватало темперамента.
Кстати, такое поведение Бухарина, хотя и раздражавшее Вышинского, сыграло на руку главным устроителям процесса. Своей ораторской активностью он доказал, что находится в «твердом уме и твердой памяти» и даже в неплохой интеллектуальной форме.
Обвинительное заключение по делу Н. И. Бухарина, А. И. Рыкова и других за их участие в правотроцкистском заговорщическом блоке. 27 января 1938 года [РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 330. Л. 114–139]
Вышинский ораторствовал эмоционально, с напором, который непросто выдержать любому обвиняемому — особенно в условиях, когда их на разные лады проклинала вся страна. Но давить на Рыкова Андрею Януарьевичу, по большому счету, не пришлось: он в первом же диалоге с Вышинским дал понять, что отбивать обвинения по всем фронтам не станет. «Я боролся активно против всей политики партии и Советского правительства и, главным образом, против политики партии в отношении к крестьянству», рассказал о соглашении с Ягодой, который гарантировал «прикрытие» нелегальной правой организации и намеревался помочь им перехватить власть. Если до 1930 года организация оставалась полулегальной, потому что ее вожди, начиная с Рыкова, занимали высокое положение в политической системе, то с 1930-го они действовали сугубо нелегально, организовав ячейки по всему СССР. «Я лично давал целый ряд террористических директив, кроме людей близких мне, как Нестеров, Радин, целому ряду других. Я передавал эти директивы и националистическим организациям, говорил по вопросу о терроре с участниками пантюркистской и белорусской националистической организации, и скоро террористические установки с соответствующими выводами были широко приняты», — говорил Рыков. Он признавался в том, что наотрез отрицал до ареста: «В позднейшее время, в 1935 году, я имел разговор террористического характера с Котовым, руководящим членом московской организации правых. Приблизительно в 1934 году я дал указание своей бывшей секретарше Артеменко о наблюдении за прохождением правительственных машин». Не отрицал замыслы убийства Сталина, Кагановича, план ареста членов правительства, о «подготовке плацдарма для нападения фашистов» с отторжением республик от СССР. Участия в написании «рютинской платформы» он тоже теперь не отрицал. Она уже стала не самым страшным, в чем Алексей Иванович признавался все тем же спокойным тоном, слегка заикаясь. Почти тем же тоном он десять лет назад рассказывал о перспективах развития советского хозяйства.
Да что там десять лет назад! Зал Дома союзов в оцепенении вслушивался в откровения человека, который еще год назад наотрез отрицал гораздо менее серьезные обвинения. Некоторым казалось, что все они столь красноречиво рассказывают о своих невероятным шпионских замыслах, чтобы превратить судебное заседание в абсурд. Но нет. Они — и Рыков педантичнее других — выполняли волю следствия. Очень возможно, что в результате шантажа. Не исключено, что после угроз и побоев. Но — делали то, чего требовал от них Ежов. Возможно и другое объяснение: Рыков понимал, что обречен, — и мечтал только об одном, о завершении процесса. По сути — сознательно выбрал гибель и уже не боролся за жизнь. Не обойтись и без другой гипотезы: обвинения во многом имели реальную почву — и доказать полную невиновность «правые» все равно не могли. Позже и Ежова подозревали в двойной игре, в том, что он собирался перехватить власть у Сталина, выжигая почву вокруг него и провозглашая слишком фантастические обвинения. Тут, как говорил драматург Шатров, «вопросы остаются».
12 марта пришло время для последних слов обвиняемых. Иванов, Крестинский, Зубарев, наконец, Рыков. Он снова не поставил перед обвинителями никаких трудных задач. Произнес аккуратно и четко все, что требовалось: «В своем последнем слове я подтверждаю то признание в своих чудовищных преступлениях, которое я сделал на судебном следствии. Я изменил родине. Эта измена выразилась в сношениях с заклятыми врагами советов, в ставке на поражение. В своей борьбе „право-троцкистский блок“ использовал весь арсенал всех средств борьбы, которые когда-либо применялись заговорщическими организациями. Я был не второстепенное лицо во всей этой контрреволюционной организации.
Мы подготовляли государственный переворот, организовывали кулацкие восстания и террористические ячейки, применяли террор как метод борьбы. Я организовывал с Нестеровым на Урале специальную террористическую организацию. Я в 1935 году давал задания по террору Котову, возглавлявшему террористическую организацию в Москве». И так далее. Он признавался почти во всем — кроме непосредственной подготовки убийств Кирова, Куйбышева, Менжинского, Горького и его сына. Но и в этом случае Рыков согласился, что ставка на террор, которую он сделал, повлияла на организацию этих преступлений.
Следствию удалось настроить Рыкова против Бухарина — и о нем в своем последнем слове Алексей Иванович сказал не без раздражения: «С самого начала организации блока Бухарину принадлежала вся активность, и в некоторых случаях он ставил меня перед совершившимся фактом».
Завершил он свое выступления обращением к тем «двурушникам», которые еще не сдались: «Единственное спасение, единственный выход их заключается в том, чтобы помочь партии, помочь правительству разоблачить и ликвидировать остатки, охвостья контрреволюционной организации, если они где-нибудь еще сохранились на территории Союза»
13 марта Ульрих стальным голосом зачитал приговор: 18 обвиняемым, включая Рыкова (он в этом списке шел вторым, после Бухарина), присудили расстрел с полной конфискацией личного имущества. Троим — Дмитрию Плетневу, Христиану Раковскому и Сергею Бессонову — сохранили жизнь. Их приговорили к длительному заключению.
В 1938 году вышел стенографический отчет о процессе. Он оказался неполным и несколько отредактированным — причем последним редактором этой книги был лично Сталин. Особенно лихо прошлись по выступлениям Бухарина, некоторые из которых сильно сократились. Поменялись некоторые формулировки. В отношении Рыкова, казалось бы, такие старания не должны были понадобиться. Он держался на процессе дисциплинированно. И куда девался вольнолюбивый саратовский гимназист и молодой большевик, споривший с Лениным, не говоря уж о жандармах? И все-таки рука корректора поработала и с его репликами. Например, в последнем слове Рыков заявил: «Я вел в 1935 г. разговор с Котовым, возглавлявшим террористические организации в Москве». В стенограмме фраза звучала иначе: «Я в 1935 г. давал задание по террору Котову, возглавлявшему террористические организации в Москве» [204]. Конечно, такая формулировка усугубляла вину бывшего председателя Совнаркома.
