22 апреля Секретариат ЦК отдал распоряжение о проведении второй, более углубленной дискуссии по книге Александрова. В отличие от январского обсуждения, это собрание, продолжавшееся с 16 по 25 июня, широко освещалась. Более 50 докладчиков выступили с критическими замечаниями по поводу книги. Стенограммы их выступлений были опубликованы на 501 странице нового журнала «Вопросы философии»[120]. Сталин, недовольный тем, что Жданов устранился от участия в январской дискуссии, организованной заместителями Александрова в Агитпропе, настоял на том, чтобы на этот раз Жданов председательствовал на заседаниях. К концу дискуссии, 24 июня, Жданов сформулировал официальные обвинения против Александрова: не включив русскую философию в анализ европейской философии, Александров принизил влияние русских мыслителей на развитие мировой философской мысли[121]. Сам того не желая, Жданов под нажимом Сталина был вынужден осуждать собственного подчиненного. В сентябре Александров и еще один сотрудник Жданова, первый заместитель Александрова П. Н. Федосеев, были смещены со своих постов в Управлении пропаганды и агитации, а их место заняла новая команда во главе с новоиспеченным секретарем ЦК М. А. Сусловым[122].
К началу лета 1947 года идеологическая кампания разворачивалась и на третьем фронте. На этот раз мишенью были двое ученых: Н. Г. Клюева и ее муж Г. И. Роскин, работавшие в Москве над препаратами от рака. Основным инструментом новой атаки был «суд чести» — советская версия института царских времен. Жданов был главным кукловодом первого и самого известного из этих процессов — против Клюевой и Роскина, состоявшегося в Москве 5–7 июня в присутствии почти 1,5 тыс. человек[123]. Некоторые ученые считали это логическим продолжением кампаний, проводимых Ждановым в 1946 году. Расправившись с писателями и философами, Жданов теперь пытался сделать то же самое с наукой.
Хотя большую часть черновой работы по делу Клюевой и Роскина проделал Жданов, содержание и общее направление кампании определял Сталин. Интерес к делу возник из-за того, что данные, относящиеся к лечению рака, летом-осенью 1946 года были переданы представителям западного научного сообщества. Проблему, вероятно, впервые серьезно обсуждали на заседании руководящей группы 24 января 1947 года, в день, когда Жданов вернулся из отпуска[124]. С самого начала Сталин, похоже, проявлял к делу неподдельный интерес. Так, 1 февраля 1947 года Жданов передал ему запись бесед, имевших место на предыдущей неделе с Клюевой и министром здравоохранения Г. А. Митеревым, а через два дня Сталин получил записи бесед Клюевой, Роскина с американским послом У. Смитом, состоявшейся летом 1946 года[125]. 6 февраля Сталин получил протокол допросов начальника Управления противораковых учреждений Министерства здравоохранения, арестованного по приказу Сталина неделей ранее[126].17 февраля Сталин собрал заседание для обсуждения дела. Помимо увольнения Митерева Сталин распорядился об аресте академика В. В. Парина, передавшего рукопись Клюевой и Роскина американцам[127].
Несомненно, решение об организации суда чести по материалам данного дела принимал Сталин. Он внимательно следил и за подготовкой и за проведением процесса. Сталин, скорее всего, определил и состав подсудимых. Первоначально основной огонь был обращен против министра здравоохранения Митерева. В мае были подготовлены необходимые документы о привлечении к суду именно Клюевой и Роскина[128]. В записной книжке Жданова, куда он аккуратно заносил высказывания Сталина по этому и другим вопросам читаем: «Не нарком (Митерев. — Авт.) их вел, а они вели с Лариным наркома»[129].
То, что Клюева и Роскин стали главными обвиняемыми, было для Жданова крайне неприятным обстоятельством. Ведь 4 апреля 1946 года именно он поставил перед Секретариатом ЦК вопрос об улучшении условий труда этих ученых, откликаясь на просьбу своего давнего знакомого, чиновника Министерства здравоохранения В. Н. Викторова, полученную им 15 марта 1946 года[130]. Более того, именно к Жданову Клюева и Роскин обратились позже в том же году с целью добиться дальнейшего улучшения условий труда. «Благодаря Вашей помощи», в мае-июне были приняты меры для нормализации нашей работы», — писали они Жданову 15 ноября[131]. Эти факты Клюева и Роскин охотно предъявили на предварительных слушаниях суда чести в мае 1947 года. Во многом с целью дезавуировать эти заявления ученых Жданов подготовил свое заявление председателю суда чести. 29 мая он направил проект этого документа Сталину и другим членам «семерки». «Клюева и Роскин искажают факты, касающиеся их обращений в ЦК ВКП(б), и в частности, ко мне, — писал Жданов. Впервые я увидел Клюеву и Роскина не в марте и в июне 1946 года, как они об этом говорят, а 21 ноября 1946 года. Никогда ни Клюева, ни Роскин не жаловались мне ни письменно, ни устно, что их “собираются отдать американцам”». Сталин внимательно ознакомился с этим документом, внес в него незначительную стилистическую правку и поставил резолюцию: «Согласен»[132], еще раз подтвердив свою роль в организации суда. Учитывая потенциальный вред, которое могло нанести «дело Клюевой и Роскина» положению самого Жданова, вряд ли решение о суде принималось по его воле. Инициативы такого рода, как правило, оставались прерогативой вождя.
В конечном итоге суд, а главное, закрытое письмо ЦК ВКП(б) «О деле профессоров Клюевой и Роскина» от 16 июля 1947 года, были составляющими более широкой кампании по искоренению «преклонения» перед Западом, затеянной Сталиным. Письмо, главной темой которого было осуждение «низкопоклонства и раболепия перед иностранщиной» (слово «низкопоклонство» использовалось семь раз), отсылало к уже апробированным идеям:
«[…] Еще в прошлом году в известных постановлениях о журналах “Звезда” и “Ленинград” и о репертуаре драматических театров ЦК ВКП(б) обратил особенное внимание на весь вред низкопоклонства перед современной буржуазной культурой Запада со стороны некоторых наших писателей и работников искусства […] Господствующие классы царской России в силу зависимости от заграницы, отражая ее многовековую отсталость и зависимость, вбивали в головы русской интеллигенции сознание неполноценности нашего народа и убеждение, что русские всегда-де должны играть роль “учеников” у западноевропейских “учителей”»[133].
То, что тема «низкопоклонства и раболепия» перед Западом получила такое развитие в середине июля 1947 года, вероятнее всего, было также связано с новым витком роста международной напряженности после обнародования плана Маршалла месяцем ранее[134].
Несмотря на то, что Жданов традиционно пользовался дурной славой из-за идеологических кампаний 1946–1947 годов, все они, как доказывают документы, разыгрывались по сталинским нотам.
Сталину, как следует из архивов, скорее всего, принадлежало и одно из наиболее известных заявление Жданова о разделении мира на «два лагеря», сделанное им в конце 1947 года на учредительной конференции Коминформа[135]. Во всех случаях Сталин демонстрировал полный контроль над своим заместителем, нередко втягивая Жданова в акции, объективно наносящие ущерб интересам последнего. Положение уже совершенно измученного Жданова, состояние здоровья которого внушало серьезные опасения, все больше ухудшалось[136]. Следующий шаг Сталина означал окончательное унижение Жданова, вынужденного выступить против собственного сына.
Жданов-младший: становление сталиниста
В последний день сессии Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук им. Ленина (ВАСХНИЛ) в начале августа 1948 года Трофим Лысенко объявил семистам отобранным делегатам, что «ЦК партии рассмотрел [мой] доклад и одобрил его». Это печально известное заявление и стенографические отчеты о прениях, печатавшиеся в девяти номерах «Правды» подряд оказали огромное влияние на биологию и другие естественные и гуманитарные науки. Одним ударом, после многолетнего конфликта, «материалистическая», «прогрессивная» и «патриотическая» агробиология Лысенко одержала победу над «реакционными», «схоластичными» и «антипатриотичными» учениями[137]. Победа Лысенко еще более ослабила относительную автономию научного сообщества и подтвердила право партаппарата определять содержание самой науки. Противопоставляя «советский» и «западный» научные лагеря, Лысенко также распространял категории политики холодной войны на организацию науки[138]. Теперь мы знаем, что заявление Лысенко было не только разрешено, но и, по сути, продиктовано Сталиным. Решение Сталина превратить институциональный конфликт ограниченного масштаба в широкую пропагандистскую кампанию, охватившую все научное сообщество, и в этот раз, было в какой-то мере связано с углубляющимся внешнеполитическим кризисом. Начало лета 1948 года ознаменовал новый виток холодной войны, поставивший Соединенные Штаты и СССР на грань военного конфликта в Германии[139].
