Это же не споры о прошлом! Честно говоря, я уже и думать забыл, что есть такой Ю.Афанасьев. Но я вижу и знаю, что отечественный псевдолиберализм есть. И хочу его понять. Нам ведь и дальше жить вместе! Я хочу знать, что лежит в его основе. Как он определяет "врагов свободы". А вдруг окажется, что он определяет их по той же схеме, по которой определяли "врагов народа". Но тогда наш псевдолиберализм должен реабилитировать эту схему. А он чем больше ее задействует, тем больше же ее проклинает. Это нехорошо. И не сулит ничего хорошего.
Я согласен жить с клеймом "врага свободы" на челе. Ну, жил раньше, и буду жить. Но как настоящий член популяции, созданной трудами спецлибералов на ниве разрушения Отечества нашего, я ни за что на свете не соглашусь платить дважды за один и тот же не купленный мною товар. Один раз я уже заплатил, но дважды… Никакой "коррумпированный гаишник" этого потребовать от меня не может. А Афанасьев требует!
Обстоятельство #7. Предположим, что Афанасьев прав и в стране сейчас установился античеловеческий режим Путина и его последователей, который я воспеваю (где я его воспевал? Когда?)… Ну, ладно. Есть античеловеческий режим. Что такое для античеловеческого режима оппозиционная газета? Та же "Новая газета", например? Почему она тогда существует? Есть этому какое-то объяснение? Если режим не античеловеческий, то объяснение в том, что есть свобода. Но если свободы нет, то почему есть газета, отстаивающая свободу?
Потому что надо отчитываться перед Западом? Но перед ним можно по-разному отчитываться. Перед ним отчитывались, например, после Хельсинки. И одних борцов за права человека тогда можно было сажать, а других нельзя. Говорят даже, что кое-кто из тех борцов за права человека, кого было нельзя сажать, составлял для "ведомств" списки тех, кого можно было сажать. Но я не хочу верить подобным рассказам, несмотря на безусловную компетентность расказывающего.
Вопрос в другом. Предположим, что нужна некоторая ВООБЩЕ оппозиционная газета. Ну, создали, и пусть она ВООБЩЕ ругает Путина. Но почему надо, чтобы она то же самое делала ЧИСТО КОНКРЕТНО? Чтобы печатались всякие интересные статьи с номерами счетов и прочей фактурой? Такого рода фактуру нигде не любят. Газета может быть декларативно-оппозиционной, вполне "товарной" для Запада и абсолютно неконкретной. Между тем, газета конкретна до боли.
Я ее за это абсолютно не осуждаю. Я с интересом читаю статьи. И все хорошо до момента, пока газета не становится на позиции Афанасьева. Но как только она на них становится, она… ну, как бы мягче сказать… ОНА НЕ ТОЛЬКО МЕНЯ СТАВИТ НА КАКОЙ-ТО ПОДИУМ. ОНА И СЕБЯ СТАВИТ НА ПОДИУМ. И ДАЖЕ В ПЕРВУЮ ОЧЕРЕДЬ СЕБЯ.
Потому что мне эту роль "врага свободы" навязывают не первый год и даже не первое десятилетие. Я как-то свыкся. Занял, так сказать, нишу. И давно по этому поводу высказываюсь открыто и без обиняков.
А вот куда попадает газета… Так это ни в сказке сказать, ни пером описать. Потому что в полицейском режиме, который описывает Афанасьев, полицейским является все – оппозиционная пресса, борьба за свободу. Это по определению так, дураков нет. Полицейские режимы прекрасно изучены. По этому поводу монографии написаны.
Как только полицейская (античеловеческая, видите ли) концепция Афанасьева берется на вооружение, то сразу оказывается, что публикующая эту концепцию газета (ее же не "Нью-Йорк таймс" публикует!) является тоже полицейской. И тогда начинают искать, чьей именно. Любознательные уже ищут. Опять же не "вааще", а в сегодняшнем стиле – "чисто конкретно". Хорошо если не найдут. Я буду рад за благородную газету. А если найдут?
Что именно найдут подобные любознательные – полностью зависит от их отваги и компетенции. Я же нашел в точности то, что искал. Я нашел за пошлой болтовней некий политический факт под названием "легкомыслие". Я показал, в чем содержание факта. И теперь мне нужно переходить к проблематизации этого содержания. Иначе зачем было обнаруживать и расковыривать этот самый не вполне аппетитный факт?
Часть 2. Легкомыслие как политическая проблема
Факт и проблема
Факт – легкомыслие. Содержание факта – криминализация мысли как таковой.
Но в чем проблема?
В том, что чем страшнее российская реальность, тем легкомысленнее формы ее осваивания российским обществом. То есть репрессивность криминализации мысли (а только мысль и способна преодолеть нарастающий ужас нашей реальности) – возрастает в прямой зависимости от степени этого ужаса.
Казалось бы, все должно происходить наоборот. Но если бы все происходило наоборот, никакой проблемы бы не было. Была бы очевидная закономерность. Ситуация стала хуже и сложнее. Запрос на мысль возрос. Этот запрос осуществлен. Дефицит восполнен. Ситуация стала улучшаться. Никакой загадки – то есть проблемы. Все по учебнику. Ну, Шумпетер там, или кто-то еще. Новые возможности в условиях кризиса…
Так ведь никакого Шумпетера! Ситуация ухудшается. Запрос на мысль снижается. Ситуация ухудшается еще больше. Запрос на мысль становится еще меньше.
Почему закономерность нарушена? Вот проблема, требующая решения. Эта проблема наполняется политическим содержанием только тогда, когда легкомыслие деформирует нечто вполне конкретное. Вот почему я предлагаю рассмотреть парадоксальную зависимость между фактами и мыслью, реальностью и типами ее освоения на конкретном примере. По возможности максимально актуальном. Может ли быть более актуальный пример, нежели характер обсуждения нынешнего основного кандидата на пост президента Российской Федерации Д.А.Медведева?
Серьезен ли этот пример? Да уж куда серьезнее!
Ведь ни у кого нет сомнения в том, что Д.А.Медведев – это основной кандидат. Но даже отсутствие сомнений по этому поводу не выводит обсуждение темы за рамки парадоксального легкомыслия.
Почему? Сформулировав проблему, давайте попытаемся разобраться. А разбираясь, вновь обратимся к истории.
Есть у этой проблемы традиция или нет?
Увы, есть. Как я уже напомнил, еще Хлестаков в "Ревизоре" говорил о себе: "Легкость в мыслях необыкновенная". Вряд ли кто-то может сомневаться в масштабности подобных гоголевских изречений, в их способности отражать и выражать вековечную беду Отечества нашего. Но одно дело глубокомысленно указывать на пророческое у Гоголя, а другое – раскрывать смысл пророчества. Ну, угадал Гоголь некий масштаб в этом самом отечественном легкомыслии. А что он, собственно угадал? В чем генезис явления? Какова его внутренняя структура?
Но это же замкнутый круг! Чтобы разбирать генезис явления и его внутреннюю структуру, нужно отказаться от легкомыслия. А как от него откажешься, если оно и есть "наше всё"? И все-таки, лишь только заговорив о серьезном (генезис, внутренняя структура), мы уже начинаем куда-то продвигаться. А точнее, удаляться от легкомыслия как такового (рис.1).
Мы, прежде всего, устанавливаем, что легкомыслие – это воинственное отрицание наличия в явлении чего-либо, кроме явления как такового (рис.2).
Легкомыслие – это воинственное отрицание наличия в явлении чего-либо, кроме явленного. Явление и есть явление, и ничего больше.
Концентрированным выражением легкомыслия является упорное нежелание общественной мысли вообще (именно вообще – то есть не только в России) переходить при обсуждении каких-либо явлений российской политики из режима "who is" в режим "what is" (рис.3).
Я был бы счастлив, если бы это касалось только нашей – весьма специфической – политической мысли. Но ровно то же самое осуществляет и западная политическая мысль. Загадка упорства, с которым это осуществляется, могла бы составить предмет отдельного исследования. Но я не хотел бы слишком далеко уходить от основной темы. Поэтому скажу лишь, что в основе этой загадки лежит триумф глобального легкомыслия.
А в основе триумфа глобального легкомыслия? Ну, вот… Начнешь разбирать – опять уйдешь от существа темы… Многое лежит в основе… Это называется смерть метафизики, смерть значения и знака, смерть смысла…
Постмодернизм реально вытесняет всей своей агрессивной мощью ту классику, которая постулирует наличие у явления хоть какого-то смысла, не тождественного буквальности этого самого явления. Если считать, что суть человека в поиске подобного смысла, что сама мысль основана на подобном поиске, то, конечно же, отказ от смысла – это отказ от разума. Причем воинствующий отказ.
Но этот-то отказ откуда проистекает? Он проистекает из того, что разум капитулирует перед сложностью реальности. У разума нет новых аппаратов для освоения реальности. А старые аппараты не срабатывают. И тогда разум отказывается от аппарата как такового. То есть от этого самого "what is" (рис.4).
"What is" обязательно нужен аппарат для "расковыривания" реальности. А как иначе он обнаружит что-то большее, чем буквальность явлений? Как проникнет на глубину? Но старый аппарат умер. "Ну, и слава Богу! – говорит Постмодернизм. – Нам-то аппарат вообще не нужен! Мы воспеваем буквальность! Кобель, запрыгивая на сучку, о смысле не спрашивает и к Данте не апеллирует. Вот он и прав".
