Смена фамилии с Ульянова на Ленина в национальном аспекте полностью нейтральна. Первая имеет как бы более народный оттенок, вторая же в ехидных интеллигентских фантазиях вполне способна вызвать картинку, как ее носитель «соображает на троих» с героями русской литературной классики — Онегиным и Печориным. Однако к антуражу политической борьбы псевдоним подошел куда лучше. Прежде всего потому, что имеет всего два слога и звучит не в пример энергичнее. В старой России не только поэты, но и любой прилежный выпускник классической гимназии хорошо знал, в чем превосходство хорея над амфибрахием этим стихотворным размерам соответствуют метрические единицы «Ленин» и «Ульянов». Кроме того, псевдоним гораздо удобнее для образования производных слов. «Ленинец», «ленинизм» (по метрике соответственно дактиль и анапест) — почти столь же ударно, а на «ульяновизме» (пеон четвертый, для русской поэзии совершенно выморочная стопа) язык сломается, разве что обернуть в родимую «ульяновшину» или «ульяновство». Но первый набор русских суффиксов чаще всего придает словам негативную окраску, да и второй небезупречен в этом смысле. Впрочем, Ленин мог бы остановиться и на какой-нибудь другой из своих партийных кличек — например, на созвучном Тулине или ямбическом Ильине. Здесь, как и в случае со словом «большевики», достаточно случайный выбор обернулся политической удачей.
После краха коммунизма история с «национальным вопросом» получила продолжение. Вождя не только свергли с пьедестала, но фактически лишили доминантной, что бы ни воображал при жизни он сам, этничности. Теперь «разоблаченные» еврейские предки для многих служат доказательством его исконной чуждости национальным интересам русского народа. Странно, однако, что известные эпизоды сотрудничества Ленина с германским генштабом никто как будто не связывает с немецкой линией в его происхождении. Впрочем, у историка Дмитрия Волкогонова можно найти утверждение, что гитлеровский военачальник Модель, начавший свою карьеру как раз в годы Первой мировой, приходился дальним родственником Ильичу [Волкогонов, 1994, т.1: 52].
Иноплеменники правили Россией не только в советскую эпоху. «Стопроцентно русскими» по происхождению можно признать, пожалуй, некоторых поздних Рюриковичей да первых Романовых. Петр Великий был последним «этническим туземцем», а завершивший династию Николай Второй имел менее одного процента русской крови. Ленин со своим генетическим интернационалом вполне органично встраивается в этот ряд. Скорее, появление в верхах российской политики Маленкова, Черненко, а затем Горбачева, Ельцина, наконец, Путина с Медведевым — можно было бы счесть отклонением от тысячелетней нормы. Впрочем, не факт, что до краха Российскую империю, а затем СССР довели именно правители-инородцы.
Сталинская ономастика и наиболее закрыта, и в то же время наиболее логична в своем развитии. За долгий срок правления он смог безупречно подогнать автобиографию под миссию, назначенную самому себе.
Еще при жизни Сталина были известны его сверстники, от которых можно было узнать кое-что о родословной большевистского царя, начиная с прадеда по отцовской линии. Его единственный дядя по этой линии погиб молодым, скорее всего, неженатым. Все братья Иосифа умерли в младенчестве. Но больше — словно никого и ничего, что выглядит довольно странно для кавказских изводов, обыкновенно обширных и прихотливо разветвленных. Когда Сталин правил страной, под его крыло перебрались многие родственники, но все по линии жен, особенно первой, Екатерины Сванидзе. С его же стороны — ни один. Этот факт неизбежно провоцирует психологические теории и гипотезы насчет одиночества с детских лет, когда даже чувств и навыков родственного коллективизма негде обрести.
Подобное «обрубание концов», обычное для спецслужб и преступного мира, поразительно у публичного политика, тем более лидера мировой державы. Это, в частности, дает случай тем противникам Сталина, что свихнулись на поисках «еврейского следа», записать и Иосифа Виссарионовича в агенты сионизма. Якобы Джуга по-грузински — еврей, ну а «швили» в отличие от «дзе», «ва» и так далее — это суффикс (?!), который дается только инородцам, так или иначе ассимилированным в Грузии. Даже имена Иосиф и Виссарион, с точки зрения этой просвещенной компании, «не похожи на грузинские». Вот как раз последнее — сущая правда: у грузин они звучат «иосэб» и «бэсарион». Все остальное — дурацкие фантазии. Слово «джуга» не только не подразумевает еврея, но вообще не грузинское, хотя тамошние гуманитарии согласны, что оно могло употребляться в очень древние времена. Однако что оно значило, толком не объяснил никто (при этом одна из этимологических догадок примечательным образом связывается со «сталью»).
Зато в осетинском есть существительное дзуг, означающее стадо или отару. На кударском диалекте — в тех краях, где Цхинвал, а совсем рядом и Гори, оно произносится «джуг». Фамилии, образованные от этой основы, весьма распространены у осетин.
Имеется, впрочем, и «армянская», и «княжеская», и немало других версий происхождения Сталина. По самой причудливой из них, Coco мог оказаться незаконным сыном знаменитого путешественника Николая Пржевальского, который якобы побывал однажды в Гори, там познакомился с Екатериной Джугашвили, подрабатывавшей в гостиничных прислугах, и даже посылал ей деньги после отъезда. Хронология у апокрифа вроде как убедительная, и портретное сходство двух мужчин бросается в глаза. Правда, ни один сколько-нибудь авторитетный источник эту легенду не подтверждает, вдобавок некоторые прямо указывают, что закоренелый холостяк и странник Пржевальский вовсе не интересовался женским полом, а исключительно молодыми ординарцами…
Любопытно, однако, что Сталин, уже сделавшись всесильным вождем, как будто нисколько не старался пресечь даже самые нелепые слухи о своем кровном родстве. Можно предположить, что в душе ему даже больше импонировало считаться тайным потомком местного князя или смоленского дворянина с польской (на самом деле — ополяченной украинской) фамилией, чем сыном безвестного сапожника. Именно безвестного — вплоть до того, что в своей канонической автобиографии Сталин почти ничего не сообщил о человеке, давшем ему первую фамилию. Сегодня мы знаем приблизительную дату и месту рождения Бесо Джугашвили, имеем кое-какие представления о его отце и старшем брате, но вынуждены лишь догадываться, как жил он сам, когда и отчего скончался (даже даты смерти сообщаются разные). По одним данным, он умер в больнице, по другим — был зарезан во время пьяной драки в духане. Вдобавок у одних биографов можно почерпнуть сведения, будто Бесо не умел читать и писать даже на родном языке, пил горькую и нещадно избивал сына-младенца — единственного выжившего из троих (или четверых: тут тоже расхождения). Другие же утверждают, что Джугашвили-старший был вполне благопристойным, хоть и неудачливым представителем, как выражаются сейчас, малого бизнеса; что кроме грузинского он знал русский и еще тьму языков Кавказа, любил декламировать наизусть поэму «Витязь в тигровой шкуре». Но если вдруг простой сапожник и так умничает — не иначе, впрямь еврей?
Скорее всего, здесь мы имеем дело с сознательным выстраиванием все того же богочеловеческого мифа, только в другой аранжировке, которая предписывает сверхприродной сущности отрешиться от порочащих связей со всем земным. Виссарион Джугашвили, таким образом, превратился в еще одну бесплотную «пьесу для механического пианино» с вариациями на тему святого Иосифа, бывшего лишь номинальным родителем. Хотя в реальности это имя досталось не сапожнику, а как раз его всемогущему сыну, и оказалось более чем судьбоносным. Ведь Иосиф из Книги Бытия, поначалу отвергнутый единокровными братьями и превращенный в жалкого раба, благодаря своим необычайным достоинствам выбился в главные распорядители всех богатств великого Египта! Но Сталину его собственное имя, похоже, не нравилось. То ли даже такой выдающий «омен» он счел для себя слишком мелким, то ли прозвище того Иосифа — Прекрасный — подсознательно раздражало невзрачного рябого семинариста; а может, причиной была незавидная роль другого Иосифа, евангельского плотника.
Все же Сталин помнил товарищей своего детства и вполне дружелюбно относился к некоторым из них, следовательно, общие воспоминания вряд ли могли быть чересчур тягостными. Да и было это детство скорее захудалого мещанина, чем совсем уж обездоленного пролетария: во всяком случае, работать с малолетства Coco не пришлось — учился, играл со сверстниками, мечтал сочинить великие стихи… Несомненно, он был в определенном смысле дэдас швилико: в традиционном грузинском миропонимании скорее «маминым ребенком», нежели маменькиным сынком. Это Кеке из последних сил тянула его наверх — к образованию, вопреки противодействию (судя по всему, далеко не зверскому) со стороны отца, желавшего передать отпрыску свою профессию [Сталин, 1946].[2]
