Как упустили из виду (а в какой-то мере и взрастили) эту угрозу? Ведь это — новое явление. Был у нас в 1960-1970-е гг. преступный мир, но он был замкнут, скрыт, он маскировался. Он держался в рамках теневой экономики и воровства, воспроизводился без расширения масштабов. Общество — и хозяйство, и нравственность, и органы правопорядка — не создавало питательной среды для взрывного роста этой раковой опухоли.
В СССР существовала довольно замкнутая и устойчивая социальная группа — профессиональные преступники. Они вели довольно размеренный образ жизни (75% мужчин имели семьи, 21% проживали с родителями), своим преступным ремеслом обеспечивали довольно скромный достаток: 63% имели доход на одного члена семьи в размере минимальной зарплаты, 17% — в размере двух минимальных зарплат.
У советских преступников (и мужчин, и женщин, и несовершеннолетних) из всех мотивов преступных деяний «жажда наживы» была на самом последнем месте. У взрослых главными были — «стремление выйти из материальных затруднений наиболее легким путем» и «склонность к легкой жизни» [35].
Нынешняя экономическая реформа породила совершенно особый новый тип преступника — профессионального расхитителя государственной собственности, бандита и мошенника, обирающего обывателей. По уровню доходов и своей экономической мощи эта новая социальная группа не имеет никакого родства со старой советской преступностью.
Причины ее нынешнего роста известны, и первая из них — социальное бедствие, к которому привела реформа. Из числа тех, кто совершил преступление, более половины составляют теперь «лица без постоянного источника дохода». Большинство из другой половины имеют доходы ниже прожиточного минимума. Изменились социальные условия! Честным трудом прожить трудно, на этом «рынке» у массы молодежи никаких перспектив, реформа в 1990-е гг. «выдавила» эту массу в преступность.
Но только от бедности люди не становятся ворами и убийцами — необходимо было еще и разрушение нравственных устоев. Оно было произведено, и сочетание этих причин с неизбежностью повлекло за собой взрыв массовой преступности. В России возникли новые культурные условия жизни, когда множество молодых людей шли в банды и преступные «фирмы» как на нормальную работу.
Преступность — процесс активный, она затягивает в свою воронку все больше людей; преступники и их жертвы переплетаются, меняя всю ткань общества. Бедность одних ускоряет обеднение соседей, что может создать лавинообразную цепную реакцию. Люди, впавшие в крайнюю бедность, разрушают окружающую их среду обитания. Этот процесс и был сразу запущен одновременно с реформой. Его долгосрочность предопределена уже тем, что сильнее всего обеднели семьи с детьми, и множество подростков стали вливаться в преступный мир. В 2005 г., по отношению к 2000 г., распространенность алкоголизма среди подростков увеличилась на 93%, а алкогольных психозов — на 300% [16].
Это — массивный социальный процесс, который не будет переломлен ни ростом доходов «среднего класса», ни небольшой «социальной» помощью бедным. Должно измениться само жизнеустройство страны — хозяйство, культура и нравственность как единая система. А что мы видим? Уголовные дела висят над министрами, над руководителями спорта и космических разработок, над ректорами вузов и председателем ВАК; зам. министра нанимает бандитов, чтобы убить неугодного депутата, а ведущий артист Большого театра — плеснуть кислотой в глаза балетмейстера. Это — признак тяжелого культурного кризиса.
Но главная проблема в том, что преступное сознание заняло важные высоты в экономике, искусстве, на телевидении. Культ денег и силы! На Западе уже в середине неолиберальной волны был сделан вывод, что цена ее оплачивается прежде всего детьми и подростками. Американский социолог К. Лэш пишет в книге «Восстание элит»: «Телевизор, по бедности, становится главной нянькой при ребенке… [Дети] подвергаются его воздействию в той грубой, однако соблазнительной форме, которая представляет ценности рынка на понятном им простейшем языке. Самым недвусмысленным образом коммерческое телевидение ярко высвечивает тот цинизм, который всегда косвенно подразумевался идеологией рынка» [17, с. 79].
Растлевающее воздействие телевидения образует кооперативный эффект с одновременным обеднением населения. В ходе рыночной реформы в России сильнее всего обеднели именно дети (особенно семьи с двумя-тремя детьми). И глубина их обеднения не идет ни в какое сравнение с бедностью на Западе. А вот что там принесла неолиберальная реформа: «Самым тревожным симптомом оказывается обращение детей в культуру преступления. Не имея никаких видов на будущее, они глухи к требованиям благоразумия, не говоря о совести. Они знают, чего они хотят, и хотят они этого сейчас. Отсрочивание удовлетворения, планирование будущего, накапливание зачетов — все это ничего не значит для этих преждевременно ожесточившихся детей улицы. Поскольку они считают, что умрут молодыми, уголовная мера наказания также не производит на них впечатления. Они, конечно, живут рискованной жизнью, но в какой-то момент риск оказывается самоцелью, альтернативой полной безнадежности, в которой им иначе пришлось бы пребывать… В своем стремлении к немедленному вознаграждению и его отождествлении с материальным приобретением преступные классы лишь подражают тем, кто стоит над ними» [17, с. 169].
Без духовного оправдания преступника авторитетом искусства не было бы взрыва преступности. Особенностью нашего кризиса стало включение в этическую базу элиты элементов преступной морали — в прямом смысле. Какие песни сделали В. Высоцкого кумиром интеллигенции? Те, которые подняли на пьедестал вора и убийцу. Преступник стал положительным лирическим героем в поэзии! Высоцкий, конечно, не знал, какой удар он наносил по культуре, он «только дал язык, нашел слова» — таков был социальный заказ элиты культурного слоя. Как бы мы ни любили самого Высоцкого, этого нельзя не признать.
Откуда это в наших аристократах духа? Этот тяжелый вопрос поднял Достоевский: как вышедший из аристократов Ставрогин так легко нашел общий язык с уголовником-убийцей? А ведь эта наша субкультурная элита оказалась не только в «духовном родстве» с грабителями. Порой «инженеры человеческих душ» выпивали и закусывали на ворованные, а то и окровавленные деньги. И они говорят об этом не только без угрызений совести, но с удовлетворением. Вот писатель Артур Макаров вспоминает в книге о своем друге Высоцком: «К нам, на Каретный, приходили разные люди. Бывали и из “отсидки”… Они тоже почитали за честь сидеть с нами за одним столом. Ну, например, Яша Ястреб! Никогда не забуду. Я иду в институт (я тогда учился в Литературном), иду со своей женой. Встречаем Яшу. Он говорит: “Пойдем в шашлычную, посидим”. Я замялся, а он понял, что у меня нет денег. “А-а, ерунда!” — и вот так задирает рукав пиджака. А у него от запястья до локтей на обеих руках часы!.. Так что не просто “блатные веянья”, а мы жили в этом времени. Практически все владели жаргоном — “ботали по фене”, многие тогда даже одевались под блатных… Мы были знакомы с такой знаменитой компанией “урки с Даниловской слободы”. Или точнее — евреи-урки с Даниловской слободы — профессиональные “щипачи”» [33].
И тут же Артур Макаров гордится тем, что: «Меня исключали с первого курса Литературного за “антисоветскую деятельность” вместе с Бэлой Ахмадулиной».
Чтобы особый дух уголовной культуры навязать, хоть на время, большой части народа, трудилась целая армия поэтов, профессоров, газетчиков. Первая их задача была — устранить из нашей жизни общие нравственные нормы, которые были для людей неписаным законом.
Экономист Н.П. Шмелев призывал: «Мы обязаны внедрить во все сферы общественной жизни понимание того, что все, что экономически неэффективно, — безнравственно и, наоборот, что эффективно — то нравственно» [37].
Да, промысел Яши Ястреба был экономически эффективнее труда колхозника или учителя. Но как же могла наша либеральная элита попасть в эту ловушку? Ведь они мечтали устроить в России капитализм, а его основоположники, философы либерализма, специально предупреждали: «совесть — выше выгоды!». Или то, что безнравственно — неэффективно. Потому-то они и смогли усмирить «дикий капитализм», хотя и с большими трудностями и рецидивами.
Тяжелое следствие (и причина) кризиса культуры — легитимизация преступника. Сращивание «светлой» культуры с культурой уголовной — одна из самых драматических сторон культурного кризиса России последних тридцати лет. Это — особая сторона современной национальной трагедии, о ней скажем подробнее.
Уже в XIX в. осознавалась, в том числе и в России, опасность для общества распространения криминальной субкультуры среди массы граждан. Как пишут криминологи, человек как социальное существо развивается или в группе законопослушных людей — или «в преступной шайке, у членов которой есть устойчивая система ценностей, отличающаяся от системы ценностей, существующей в большом обществе. Личность в такой среде развивается в соответствии с ценностями и нормами своего окружения, не воспринимая ценностей культуры в целом». Академик В.Н. Кудрявцев, говоря о «нравах переходного общества», уже на первом этапе реформ предупреждал, что «преступная субкультура — не экзотический элемент современных нравов, а опасное социально-психологическое явление, способное самым отрицательным образом воздействовать на многие стороны общественной жизни».
