«Безнравственность печати не может учить нравственности. Аморализм в идеологии несет разврат духа. Пожалуй, не все в кабинетах главных редакторов газет и журналов полностью осознают или не хотят осознавать, что гласность и демократия — это высокая моральная и гражданская дисциплина, а не произвол, по философии Ивана Карамазова (аплодисменты), что революционные чувства перестройки — происхождения из нравственных убеждений, а не из яда, выдаваемого за оздоровляющие средства…
Та наша печать, что разрушает, унижает, сваливает в отхожие ямы прожитое и прошлое, наши национальные святыни, жертвы народов в Отечественную войну, традиции культуры, то есть стирает из сознания людей память, веру и надежду, — эта печать воздвигает уродливый памятник нашему недомыслию, Геростратам мысли, чистого чувства, совести, о чем история идеологии будет вспоминать со стыдом и проклятиями…»
К сожалению, полные тревоги мысли Юрия Васильевича Бондарева были подтверждены ходом событий, кончиной перестройки в 1990–1991 годах, и реалиями жизни «суверенной» России. Художник-мыслитель значительно раньше политиков понял происходящие в то время процессы в обществе и смог заглянуть далеко вперед. Пожалуй, его выступление и стало самым тревожным колоколом, прозвучавшим через три года после рождения перестройки, на ее переломе, когда разрушительные тенденции и формирующие их силы стали все больше преобладать над созидательными.
По окончании конференции в аппаратах ЦК и Верховного Совета развернулась спешная работа по подготовке Закона о выборах и внесению изменений в Конституцию СССР. Первые изменения в Закон были внесены именно в связи с системой Советов. К сожалению, дело на этом не остановилось. Стоило только начать перекраивать Конституцию, как этот «творческий процесс» стал неуправляемым. С ней поступали, как с черновой тетрадкой. Ее черкали как ни попадя, а в итоге похоронили.
Разумеется, я вовсе не против конкретных изменений, которые продиктованы жизнью, ее развитием, да еще когда они, эти изменения, пойдут на благо страны. Я лишь против спринтерской поспешности, с которой тогда взялись за дело, против неуважения к Основному Закону, которое, естественно, порождает такое же отношение и ко всем другим законам.
Возьмите Конституцию США. Она была принята, как известно, в 1787 году. За двести лет в нее было внесено только 26 поправок! Что касается царской России, то она Конституции не имела. Были так называемые Основные государственные законы, в которые революция 1905 года внесла лишь некоторые статьи буржуазно-демократического порядка.
За 70 лет Советской власти были приняты четыре Конституции — в 1918,1924, 1936 и 1977 годах, они имели и соответствующие названия — ленинская, сталинская (это название широко использовалось в официальной пропаганде) и брежневская. В 1988 году началась обвальная и бесцеремонная перекройка последней из них. Изменения коснулись половины статей. Но с этими поправками страна прожила всего год. В 1990 году Конституция менялась уже дважды. В начале — для введения президентства и новых государственных органов: Президентского совета и Совета Федерации. В конце — для ликвидации Совета Министров СССР как главной исполнительной и распорядительной государственной власти и устранения Президентского совета, введения должности вице-президента и т. д. Подобная же участь постигла Конституцию в 1991 году, в декабре которого она и вовсе ушла в Историю. Такое легкое отношение к Основному закону государства хорошо выразил один небезызвестный народный депутат, сказав, что мы относимся к Конституции, как к уличной девке.
Еще более бесцеремонно и цинично поступили с российской Конституцией. Сначала ею всячески манипулировали, а вскоре просто растоптали. Впрочем, ступив на путь кощунства, как и предательства, остановиться уже невозможно. Такой образ мыслей и действий становится нормой. Б. Ельцин 10 июля 1991 года, вступая в должность Президента РСФСР, поклялся, держа руку на Конституции, соблюдать ее и другие законы России, а затем на глазах страны и всего мира вытер о них ноги и, расстреляв в 1993 году парламент, навязал обществу свою, под него писанную Конституцию. Быстро состряпанный ее проект был поставлен на референдум. Но до сих пор идут споры, сколько процентов населения проголосовало за нее и принята ли она, строго говоря, вообще?..
Даже во времена Сталина обсуждение проекта Конституции проводилось почти полгода, в результате чего поступило около двух миллионов различных дополнений и поправок. Активно обсуждало население страны и Конституцию 1977 года. Ну, а тогда, в 1988 году, как проходила законотворческая работа? Мы получали документы чаще всего вечером, накануне утренних заседаний Политбюро. Иной раз не только посоветоваться — прочесть их внимательно времени не хватало. Помню, возникали сомнения, а иногда и мучительные вопросы.
Во-первых, я не очень понимал, зачем нужен Съезд народных депутатов. В своем докладе на конференции Генсек туманно объяснил его необходимость тем, что в этом новообразовании «будет сильно и прямо выражено общественное начало». Очень хочется скаламбурить и добавить — «общественный конец». Но дело здесь не в проблемах трибунного словотворчества, а в сути. Горбачев попросту перефразировал ленинскую идею Съезда как «широкого народного собрания», иными словами — некоего народного схода, на котором можно вольготно наговориться. А все конкретные дела все равно станут решаться на заседаниях Верховного Совета. Так и вышло.
Малопонятным было и то, почему депутатов именно 2250 человек? Откуда такая странная «некруглая» цифра? Если уж «широкое народное собрание», то логичнее — 5000, хотя бы потому, что в Кремлевском Дворце съездов, где намечалось проводить Съезд, именно столько мест…
По окончании Первого Съезда народных депутатов, увидев, что так быстренько было «сотворено», и понимая разрушительную роль этого громкого и многоголосого органа власти, я спросил А.И. Лукьянова и А.Н. Яковлева, не им ли принадлежит идея создания такого организованного митинга в стране? Оба они стыдливо отказались от столь почетного авторства. Кто же тогда? Горбачев? Вряд ли он додумался бы до этого в одиночестве.
Может, я излишне критичен по отношению к Съезду как институту народовластия, но стоит, к слову, заметить, что подобная структура существовала только в СССР и РСФСР, а остальные бывшие республики Союза разумно избежали создания нового неповоротливого и непродуктивного органа. Но он тем не менее был высшей государственной властью. Так почему же он не собрался в последний раз, чтобы принять конституционное решение о роспуске государства под названием СССР?
Мой скепсис по поводу целесообразности существования Съездов народных депутатов СССР и РСФСР не распространяется на Верховный Совет. Взаимной любви у нас не было и не могло быть, так как сама природа взаимоотношений Парламента и Правительства основана на противоречиях. Полтора года довольно тесного общения, вплоть до моего фактического ухода с поста Председателя Совета Министров СССР в декабре 90-го, прошли в состоянии худого мира или доброй ссоры — это уж с какой стороны смотреть. Но Верховный Совет и Правительство все же, на мой взгляд, уважали друг друга и постепенно учились работать вместе, находить не всегда легкие общие решения.
В то же время я не мог оправдать членов Верховного Совета в том, что они забрали себе право на обсуждение и решение всех вопросов — от законотворчества до хозяйствования, зачастую подменяя исполнительную, а порой и судебную власть. Я так и не понял, почему Верховный Совет едва ли не буквально скопировал структуру ЦК КПСС с его отраслевыми отделами и секторами, только их роль здесь исполняли комитеты и комиссии, причем делали это куда ретивее, чем партийные функционеры. И притом далеко не всегда профессионально.
Время приближалось к весне, выборы были назначены на 26 марта 1989 года. Закон о выборах, как и изменения в Конституции, были обсуждены всенародно и приняты, борьба кандидатов в депутаты за голоса избирателей развернулась нешуточная. Но ее участники оказались в неравном положении. На мой взгляд, создатели Закона о выборах испугались того, за что сами ратовали, а именно… демократии: они законодательно предусмотрели раздвоенность грядущего депутатского корпуса, в котором часть избранников — 1500 человек — должна была пробиться сквозь густые тернии выборов по территориальному принципу, а другая — 750 человек — легко и безболезненно попадала на Съезд, избранная пока еще послушными властям общественными организациями.
Естественно, что эти организации, в том числе творческие союзы, в первую очередь выдвинули своих руководителей, которые все, как правило, стали депутатами. Естественно и то, что депутаты, всерьез сражавшиеся с соперниками в округах, довольно враждебно относились к безмятежно прошедшим в депутатский корпус коллегам.
