Их откровенность была духовной, основанной на полном осознании своей роли в окружавшем мире, а не на показном согласии. Но Сталин выразил свои мысли более философски. Он убеждал союзников в необходимости взаимного доверия.
«Сталин ответил, – пишет Черчилль. – Я никогда не подозревал, что он может быть таким откровенным. «Я говорю, – сказал он, – как старый человек; вот почему я говорю так много. Но я хочу выпить за наш союз, за то, чтобы он не утратил своего интимного характера, свободного выражения взглядов. В истории дипломатии я не знаю такого тесного союза трех великих держав, как этот, в котором союзники имели возможность так откровенно высказывать свои взгляды. Я знаю, что некоторым кругам это замечание покажется наивным.
В союзе союзники не должны обманывать друг друга . Быть может, это наивно? Опытные дипломаты могут сказать: «А почему бы мне не обмануть моего союзника?»
Но я, как наивный человек, считаю, что лучше не обманывать своего союзника, даже если он дурак . Возможно, наш союз столь крепок именно потому, что мы не обманываем друг друга; или, может быть, потому, что не так уж легко обмануть друг друга ? Я провозглашаю тост за прочность союза наших трех держав. Да будет он сильным и устойчивым; да будем мы как можно более откровенны…»
Но похоже, что цитирующий эти слова Сталина Черчилль даже на склоне лет не понял до конца смысла призыва советского вождя. А если понял, то впоследствии поступил как лавочный торгаш, увлекшийся погоней за мелочной и дешевой политической выгодой. После своей антисоветской речи в Фултоне в феврале 1946 года он растоптал ростки союза трех, поддержав амбиции недалекого и самоуверенного американского президента Трумэна, что привело к длительному противостоянию «холодной войны». Сталин был прав, обвиняя Черчилля в мелочности и способности полезть в чужой карман – «за копейкой»…
Сталин призывал не просто к откровенности, а к взаимному доверию, строящемуся на неущемлении чужих интересов, осознанном стремлении к товариществу стран и народов, – к государственной мудрости руководителей. Но человек трезвого ума, понимавший непостоянство человеческой психологии, он здесь же недвусмысленно призывал к отвержению политического проституирования в послевоенные годы. Он провидчески проводит аналогию с женскими чувственными изменами, недостойными товарищей по оружию.
« За группу деятелей , – продолжает Сталин, – которых признают только во время войны и о чьих услугах быстро забывают после войны . Пока идет война, этих людей любят и встречают с уважением не только им подобные, но также и женщины. После войны их престиж падает, а женщины поворачиваются к ним спиной. Я поднимаю мой бокал за военных руководителей».
Он почти открытым текстом призывает не забывать о вкладе своего государства в результаты войны – не изменять сложившимся отношениям после общей победы. Он не имел иллюзий и свой призыв основал на доброй воле, на силе человеческого разума, на государственной порядочности людей, умудренных опытом жизни.
Война еще не выиграна, но он уже предполагал, что может случиться «на следующий день» после войны. Мудрый политик, он с удивительным предвидением предостерегал союзников от эволюции проводимого ими курса.
Сталин говорит им: «В эти дни в истории Европы произошли изменения – радикальные изменения. Во время войны хорошо иметь союз главных держав. Без такого союза выиграть войну было бы невозможно. Но союз против общего врага – это нечто ясное и понятное. Гораздо более сложное дело – постоянный союз для обеспечения мира и сохранения плодов победы.
То, что мы сражались вместе, – хорошо, но это было не так трудно; с другой стороны, то, что в эти дни здесь… заложены юридические основы обеспечения безопасности и укрепления мира, – это большое достижение. Это поворотный пункт.
Я провозглашаю тост… за то, чтобы наш союз, рожденный в огне сражений, стал прочным и сохранился после войны; за то, чтобы наши страны не погрязли в своих собственных делах, но помнили, что, помимо их собственных проблем, есть общее дело и что в дни мира они должны защищать дело единства, как в дни войны ».
Это был осмысленный взгляд в будущее, и действительность в самой резкой форме подтвердила правильность его опасений. Но он сделал шаг навстречу. Именно на Ялтинской конференции был рассмотрен проект Устава Организации Объединенных Наций. В нем отмечалось, что ни одно решение Совета Безопасности не может быть принято без учета мнения одного из пяти его постоянных членов. Это решение надолго определило принципы, удержавшие мир от опрометчивых шагов в послевоенном периоде, от сползания его к авантюризму в результате амбиций со стороны недалеких политиков.
Вместе с тем, оставаясь реалистом, Сталин поставил вопрос о включении в ООН советских республик – Украины, Белоруссии и Литвы, но его целью было не приобретение дополнительных голосов в Генеральной Ассамблее, а превращение ее в орган сотрудничества государств.
Его беспокойство определялось не узкогосударственными, а политически выверенными общечеловеческими интересами. Он подчеркивал, что «главная задача» этого документа в установлении «возможно больших преград для расхождения между тремя главными державами в будущем. Надо выработать такой устав, который максимально затруднял бы возникновение конфликтов между нами».
Для Сталина мир был продолжением начатого, необходимым условием на пути к прочному союзу. Он сделал почти мистически пророческое предсказание: «Пока мы живы, бояться нечего. Мы не допустим опасных расхождений между нами. Мы не позволим, чтобы имела место новая агрессия против какой-нибудь из наших стран.
Но пройдет 10 лет или, может быть, меньше, и мы исчезнем . Придет новое поколение, которое не прошло через все то, что мы пережили, которое на многие вопросы, вероятно, будет смотреть иначе, чем мы.
Что будет тогда? Мы как будто бы задаемся целью обеспечить мир по крайней мере на 50 лет вперед. Или, может быть, я думаю так по своей наивности?» Поразительно, насколько пророческим было его предупреждение. И Черчилль был безусловно прав, когда писал: «У меня сложилось впечатление, что Сталин умеет глубоко и хладнокровно взвешивать все обстоятельства и не тешит себя никакими иллюзиями».
Именно спустя полстолетия на землях Европы, в самом ее центре, снова стали рваться бомбы, ставшие тем аргументом, который навязывал народам, освобожденным от фашизма, право вмешательства чужой силы в организацию их образа жизни.
В Ялте Сталин добился признания прав СССР не только на устройство своих границ в его крупнейших исторических пределах, но и признания его роли как крупнейшей мировой державы в рамках решающего исторического отрезка развития цивилизации. Впервые за историю существования государство получило действительно безопасную границу. В Ялте, отмечает Косыгин, «три державы расставили также основные вехи на маршруте будущего».
Отстаивая интересы страны, Сталин был предельно искренен и честен в отношении своих коллег по «Большой тройке». Выступая 27 февраля 1944 года в палате общин, Черчилль сказал: «Впечатление, сложившееся у меня после поездки в Крым и после всех других встреч, таково, что маршал Сталин и советские лидеры желают жить в почетной дружбе и равенстве с западными демократиями. Я считаю также, что они – хозяева своего слова.
Мне не известно ни одно правительство, которое выполняло бы свои обязательства, даже в ущерб самому себе, более точно, нежели русское Советское правительство… Совершенно очевидно, что эти вопросы касаются всей будущности земного шара. Действительно, судьба человечества была бы мрачной в случае раскола между западными демократиями и русским Советским Союзом».
В эту памятную неделю 1945 года, когда три великие державы подвели предварительные итоги военных усилий своих войск и народов в борьбе за освобождение человечества от фашизма, Сталин, Рузвельт и Черчилль действительно «расставили… основные вехи на маршрутах будущего».
Одержав своеобразную дипломатическую победу в Ялте, Сталин вернулся к военным картам, на которых уже обозначились стрелы ударов его армий и фронтов, нацеленные в глубину территории Германии. Ему предстояло организовать стремительный натиск, чтобы в кратчайший срок окончательно сокрушить врага.
После смерти Сталина многочисленные историки стали разбираться с вопросом: могли ли советские войска овладеть Берлином еще в феврале 1945 года? И если могли, то почему они этого не сделали? Такие споры не только бессмысленны, они примитивны уже изначально, в самой их постановке. Было бы ошибочным упрощать сложность действительного хода событий и смотреть на них глазами дилетантов.
Сталин действительно был великим полководцем. Он вглядывался в боевые действия не из-за стола сочинителя, а с позиции верховного стратега. В принципе Берлин Сталину был не нужен, как не стал его приоритетным намерением и захват Гитлера. Это ничего не давало. Наоборот, увлекшись штурмом столицы Рейха, советские армии могли получить удар в спину.
