После их отпустили в лагерь, и тетя Маша снова явилась в бригаду «ручников», измученная и потемневшая от голода и лишений, но по-прежнему скромная, кроткая, улыбавшаяся сияющими глазами.
— Самая высокая и благородная смерть — это смерть за Христа, — говорила она, — и мы должны молить Его, чтобы Он сподобил нас принять ее с достоинством и смирением.
— И вам не страшно, тетя Маша, так поступать? Ведь могут вас расстрелять? — задавали ей вопросы заключенные.
— Страшно, пока не переступили его, этот страх, а как только перешагнешь и решишься на всё, — тогда ничего не страшно! Свои мысли она всегда облекала в простые и ясные предложения, пересыпала их церковно-славянскими словами, а рассказы свои насыщала живыми образами, глубоким смыслом и какой-то еле уловимой грустью.
* * *
…Годы, проведенные мною в советских тюрьмах и лагерях — это лучшее время в моей жизни. Очистительная сила страданий, которые мне пришлось пережить в узах, и наблюдения над соузниками моими открыло мне то, что было для меня недоступным и чего я не знал…
НКВД — это чистилище душ человеческих. Из него можно выйти или обновленным и переплавленным или сгоревшим и погибшим. Из многих тысяч узников, — с которыми мне пришлось встречаться в заключении, одни остались верны своим убеждениям, другие «перековывались» или духовно погибали.
Только урки и «перекованные», из которых НКВД вербовало себе сексотов и лагерный «актив», Пасхальное выступление монашек встретили враждебно и с насмешками. А какая это была Пасха! Если из-за одного православного пасхального Богослужения многие из сектантов возвращались снова в православие, то ради тех переживаний, которые мы удостоились испытать в первый день Пасхи в Яе, можно было бы еще не раз получить срок и стать заключенным Сиблага!
Находясь в советском заключении в качестве религиозного узника, можно постигнуть мистический смысл победы воскресшего Христа над силами зла.
Опыт — великая и страшная вещь. Великая — если он идет по истинному пути и страшная — если блуждает на распутьях. В скорби, в искушениях и душевных невзгодах можно было коснуться величайшей тайны Воскресения Христова и значения слова «Пасха». Разве вы не помните своего детского трепета и радостного ожидания этого великого дня? Разве вы никогда не переживали несказанного величия Пасхальной Заутрени? Нет, если вы даже атеист, — вы не сможете пройти мимо этого творения человеческого духа. А если остановитесь и приобщитесь к нему, даже как обыкновенный зритель, память ваша никогда не забудет его.
Вдень Пасхи все «религиозники» нашего узилища были объединены одной радостью во Христе: старообрядческий епископ и православные священники, монашки и миряне, католики и лютеране, баптисты и пятидесятники. В едином порыве, в одном духовном торжестве прославляли Бога.
И не было в нашем лагере в этот день ни Пасхальной Заутрени с торжественным звоном колоколов, ни праздничных нарядов и пасхальных яств. Даже было больше работы и суеты, чем в обыкновенные дни. И больше, чем обычно, следило за «религиозниками» НКВД. Но Пасха была, озаренная безмолвными сибирскими звездами и нашими скорбями! И присутствие среди нас Воскресшего!
…8 июня 1936 года. Красноярский распред. Бараки все были переполнены, и нас, прибывших из Яйского лагпункта, разместили в наспех поставленных палатках, обнесенных колючей проволокой. Ждали отправки в Заполярье. Кормили удовлетворительно. Рядом в тупике стоял эшелон с женским этапом. Откуда он прибыл никто не знал. Мы только знали, что и они, эти несчастные женщины, тоже будут отправлены в Заполярье.
Еще утром нас предупредили, что вечером будет посадка на баржи, а ночью караван должен будет оставить Красноярск. Но замешкались с какой-то дополнительной погрузкой и наш караван смог двинуться в путь только утром 9 июня.
Цвела черемуха и шел густой снег. С севера дул холодный ветер. Енисей, недавно очистившийся ото льда, медленно пробуждался от долгой сибирской спячки, и быстро наполнялся полою водою. Буксирный пароход «Красноярский рабочий» стал в голове каравана из 13 барж и лихтеров, вытянул их на середину реки и медленно начал набирать скорость. Развернулась панорама города и ближайших гор, и всё стало от нас удаляться…
— Прощай, Красноярск! Сколько на своем веку ты видел разных этапов? Сколько по твоим улицам прошло несчастных, обездоленых, гонимых? Но где же этот конец? Обманутый народ России ожидал его в 1917 году.
Тогда пели:
«Мы раздуем пожар мировой,
Церкви и тюрьмы сравняем с землей!»
Церкви сравняли, а тюрьмы остались… И количество их увеличилось во много раз!
Раздался гудок с буксира, выбравшегося на речной простор и дающего полный ход всему каравану.
— Прощай, Красноярск! Увижу ли я тебя снова, когда пробьет мой «звонок» и я смогу возвращаться обратно на родину? Или меня завезут туда, где «Макар телят не пасет» и откуда возврата уже не будет?
Заключенные толпились на палубе барж и каждый думал о себе и своем горе, об оставленных где-то близких и родных, о будущей жизни в далеком Заполярьи. И сжалось сердце, и глаза наполнились слезами.
Уже далеко за поворотом гористого берега я с ясностью почувствовал, что мне суждено будет еще раз увидеть его… И у меня на душе стало так радостно и спокойно, словно я плыл не за 59 параллель северной широты, а на какое-то торжество. Молитва — великая сила!
Нарушили тяжелое молчание и остальные зэ-ка. Появились песенники, — понеслись по Енисею песни, то весело-бодрящие, то грустные и печальные. Так караван наш вошел в бесконечную тайгу, сплошным массивом обрамлявшую оба берега. Иногда кое-где у подножья невысоких холмов показывались небольшие сибирские деревушки, сперва с церковками и часовеньками, а потом и без них — два-три десятка рубленых изб. Но чем ниже мы спускались по реке, тем реже стали попадаться нам эти деревушки. Иногда появится на берегу несколько изб, махнет нам оттуда какое-то человеческое существо рукой — и снова тайга бесконечная и дремучая.
А вот на десятки, а может быть и на сотни километров следы от лесных пожаров… Енисей становится полноводнее и шире: два, три, пять километров, а караван всё плывет да плывет. Прошли сутки, другие, третьи. На баржах — люди, лошади, коровы, мешки с провиантом, ящики, тракторы, станки и штабели сена… А на них — стайка воробьев: плывут вместе с нами в Заполярье. Без статей и сроков плывут. Днем они весело чирикали, а ночью спали в тюках сена. А на месте, в Дудинке, они устроятся в конюшне. Но они уже никогда не возвратятся в Красноярск… Может быть, они со временем тоже акклиматизируются и побелеют, как заполярные куропатки и совы, и станут заполярными воробьями. Но до самого октября 1939 года я видел их такими же, какими мы привезли их из Красноярска. Заключенные их называли: «Добровольные арестанты».
Кажется, на четвертый день наш караван добрался до Енисейска. кто-то с берега принес нам местную газетку. В ней писалось о нашем караване, что он везет в Карское море многочисленные артели рыбаков, а о нас заключенных ни слова.
Большевики не только умеют творить злодеяния, но и скрывать их от чужих глаз. Трехтысячный этап заключенных был превращен в «рыбаков» и под этой вывеской мы так и доплыли до Дудинки.
Под Туруханском мы вошли в область белых ночей, а за ним, спустя сутки, достигли, наконец, полярного круга. Часов в 12 ночи вбегает в трюм один заключенный и кричит:
— Ребята, вставайте и выходите на палубу, посмотрите, как солнце начинает всходить с запада… Мы пересекали полярный круг. Где-то здесь в Енисей впадает речка Курейка, на которой есть небольшой поселок, носящий название этой речки. В поселке этом когда-то находился в ссылке Иосиф Джугашвили… Здесь он обзавелся семьей, нажил сына, а затем бежал из ссылки и от новой семьи…. Только спустя много времени, кажется, в начале тридцатых годов Сталин вспомнил о них. Сын уже был директором какого-то учреждения и имел свою семью, а мать-старуха — при сыне доживала свои дни. Они ответили ему, что в помощи его не нуждаются, и просили оставить их в покое. Когда они остались без него и влачили полуголодную жизнь, он не считал нужным вспомнить о них. А теперь они и без него обойдутся.
Сибиряки, лично знавшие этого сибирского сталинского сына, передавали мне, что он очень похож на своего папашу, которого ненавидит всей душой.
Приближаясь к Игарке, наш караван должен был пройти пороги Два Брата, через которые буксиру пришлось перетаскивать караван по одной барже. В этом месте Енисей суживался до 100 метров, и между двух каменных утесов быстро падал вниз. Караван благополучно перебрался через пороги и снова вышел на величественную ширь пятой в мире по величине реки.