10 июля 1931 г. было принято постановление Политбюро, гласившее: «Никого из специалистов (инженерно-технический персонал, военные, агрономы, врачи и т. п.) не арестовывать без согласия соответствующего наркома (союзного или республиканского), в случае же разногласия вопрос переносить в ЦК ВКП(б)»[147].
О. В. Хлевнюк констатирует: «В первой половине 30-х годов каждый член Политбюро считал неприкосновенным свое собственное право карать или миловать своих подчиненных и крайне болезненно реагировал на попытки вторжения в его ведомство всякого рода посторонних контролеров и инспекторов»[148]. Такой иммунитет партийно-хозяйственных кланов, очевидно, противоречил сталинской концепции монолитной партии. Но в период борьбы фракций, а затем «бури и натиска» Первой пятилетки Сталин предпочитал опираться на бюрократических «баронов», признавая их права решать судьбу своих «подданных».
Однако стратегически Сталин стремился к монолитности правящего класса — без фракций, территориальных и ведомственных кланов. Но с неуклонностью социального закона из партийных кадров снова складывались кланы и группы, что вело к распаду сверхцентрализованной системы. Чем дальше удавалось продвинуть страну по пути превращения в единую фабрику, тем выше становился предел прочности новой системы. Но на том же пути росла масса бюрократии и ее власть, ее чисто человеческое стремление к бесконтрольности.
Эта проблема лишь обострилась по мере разочарования в итогах «большого скачка». На фоне славословий об успехах Пятилетки каждый из лидеров знал о провалах в своей и сопредельных областях и сферах. Это заставляло бояться ответственности и подозревать Сталина в обмане. Настроения недовольства в партии подогревались старыми товарищами и сотрудниками из оппозиционных кругов, среди которых Рютин и Смирнов были краями широкого спектра. В шепотках за спиной Сталина звучали призывы к его смещению. Группа надежных сторонников Сталина в ЦК сужалась, росло ненадежное «болото». Борьба с трещинами в системе, за превращение людей в детали механизма была борьбой не на жизнь, а на смерть.
Со второй половины 1933 г. сталинское руководство решило, что пора ослабить натиск «социалистической реконструкции». Были ограничены репрессии против крестьянства, часть осужденных в процессе коллективизации освобождались, с них снималась судимость. Этот сталинский «неонэп» преследовал цель не только упорядочить образовавшийся в результате «большого скачка» социальный «бурелом», но и затянуть трещины, образовавшиеся в партии, — привлечь к работе кадры, негодные в период «штурма», но достаточно компетентные, чтобы обеспечивать наладку возникшей машины и сглаживания разрушительных последствий ее создания.
В 1934 г. укреплялось «правовое государство». ОГПУ было реорганизовано и влито в состав вновь созданного Наркомата внутренних дел (НКВД), который возглавил Г. Ягода. Родственник Я. Свердлова, помощник Менжинского, талантливый хозяйственник, элитарный сноб — руководитель новой эпохи.
Из ссылок вернули снова униженно раскаявшихся левых оппозиционеров. Почему они опять согласились на унижения? Незадолго до ареста 1932 г. Каменев напишет о писателе А. Белом: «Трагикомедия эта заключается в том, что, искренне почитая себя в эти годы участником и одним из руководителей крупного культурно-исторического движения, писатель на самом деле проблуждал все это время на самых затхлых задворках истории…»[149] Самое страшное для бывших большевистских вождей было стать героями такой «трагикомедии», «блуждать на затхлых задворках истории». Каменев и Зиновьев не хотели заканчивать свою жизнь, как Меньшиков в Березове. Они пишут покаянные письма: «Я обращаюсь к Вам с горячей личной просьбой: помогите мне ликвидировать глупейший период моей жизни, приведший меня на 15-м году пролетарской революции к полному отрыву от партии и советского государства». Причина ошибок, которые опять признает Каменев в этом письме: не понял вовремя, что Сталин может руководить партией не хуже Ленина. Бывшие вожди «бьют копытом»: «События на Западе и Востоке, нарастание бурной атмосферы превращает сидение в стороне от работы буквально в „моральную пытку“…»[150] Для Бухарина приближение «больших мировых развязок»[151] тоже является надеждой. В решающем мировом сражении былые разногласия будут не так важны, а способности бывших вождей — на вес золота. Сталин тоже много думал о «мировых развязках». А не ударит ли ему в спину коммунистическое подполье при первых неудачах?
Каменеву и Зиновьеву подыскивали работу в Москве — пока скромную (издательство «Академия», Центросоюз). В мае 1934 г. Зиновьева вводят в редакцию журнала «Большевик», то есть, как и Бухарину (хотя и не столь демонстративно), позволяют влиять на формирование идеологического курса партии.
На XVII съезде партии Зиновьев и Каменев соревновались в пафосном восхвалении Сталина. Каменев выдвинул целую теорию двух равноправных эпох — ленинской и сталинской[152]. Впрочем, и здесь можно было отметить подтекст противопоставления этих эпох. Зиновьев поставил имя Сталина в один ряд с Марксом, Энгельсом и Лениным. Он был полон раскаяния: «Когда я убедился, что члены Политбюро, и в первую очередь товарищ Сталин, увидев, что человек стал глубже понимать свои ошибки, помогли мне вернуться в партию, — именно после этого становится особенно стыдно за те нападки, которые с нашей стороны были»[153].
Было ли это искренним, была ли преодолена угроза для сталинской политики со стороны этих идеологов «старого большевизма»? Через год, уже в тюрьме, Зиновьев писал: «Мы не раз говорили себе: вот если бы партия (мы говорили: Сталин) привлекла нас на „настоящую“ работу, вероятно, все бы сгладилось, мы бы помогли исправить „ошибки“, улучшить режим и т. п., и все пошло бы хорошо, и сами мы изжили бы отчуждение от партии»[154]. Сталин не доверял Зиновьеву и Каменеву, тактика которых была рассчитана на негласное усиление влияния в партии, что расценивалось как «двурушничество» (одной рукой — поддерживают Сталина, другой — противодействуют ему).
Если в 1928 г. Каменев и Зиновьев были восстановлены в партии без перерыва стажа, то теперь в личном деле были отмечены оба перерыва[155]. Но лучше держать их перед глазами, чем в Сибири. Если победят противники Сталина, они смогут извлечь оппозиционеров из этого «холодильника».
Официально Каменев и Зиновьев не занимаются политикой. Но они не могут не думать о стратегии движения к социализму, не «проталкивать» своих идей. В апреле 1934 г. Каменев пишет статью «Какие классы существуют в СССР» — ответ на одну из статей «Правды», где колхозное крестьянство было названо новым классом (эта точка зрения вскоре станет общепринятой). Каменев не согласен — крестьянство должно быть со временем «уничтожено как класс» (явный намек на участь кулачества), необходимо «выкорчевывание из его сознания тысячелетних навыков мелкого хозяйчика»[156]. Каменев ссылается на Ленина (с цитированием) и Сталина (вскользь). Сталину вряд ли могло понравиться, что Каменев снова пытается «быть святее Папы». А вот в вопросе классовой борьбы Каменев, наоборот, за умеренность, не в пример Сталину. Ведь товарищ Сталин сам говорит: нет в СССР враждебных классов, есть только «отребье человеческого общества» (бывшие помещики, торговцы, офицерство, попы и т. д.), против которых достаточно мер социальной защиты[157] (арестовать их, и все тут). Какая уж классовая борьба — нет враждебных классов. Это был аргумент. Но Сталин вскоре парирует его, заставив «отребье» в лице троцкистско-зиновьевского блока каяться в выполнении указаний из-за рубежа. Классовая борьба выходит на международный уровень, как учили сами Троцкий, Зиновьев и Каменев. Говоря о нарастании классовой борьбы в СССР, Сталин оказался прав — это подтвердили последующие социальные бедствия. Но Сталин не мог даже самому себе назвать «классы», а точнее социальные группы, между которыми происходили столкновения. Потому что главным действующим лицом развернувшейся в СССР трагедии была бюрократия — отсутствовавший в марксистской схеме класс.
26 января — 10 февраля 1934 г. прошел XVII съезд ВКП(б), названный «съездом победителей». Партия убеждала себя и мир, что одержала победу в грандиозной битве Первой пятилетки. Содержание всех речей сводилось к восхвалению Сталина, сообщению о производственных успехах в своей области (по официальным данным), критике небольших проблем, возникающих на местах, и издевательству над оппозицией (выступавшие на съезде бывшие фракционеры говорили так же, только вместо издевательств над другими каялись). Затрагивалась международная обстановка, чтобы лишний раз подтвердить мудрость т. Сталина, всесторонне осветившего в своем докладе как внутреннее, так и международное положение советского государства. Устами Кирова партийные боссы утверждали: «основные трудности уже остались позади»[158]. Это была надежда и сигнал Сталину: хватит наращивать трудности, пора наслаждаться победой.
