того требует Джон Ролз) для всех; с другой стороны, удовлетворение этих прав, в свою очередь, позволяет обрести всем гражданам ту социальную независимость, которая побуждает их активно использовать политическую автономию. Следовательно, частная и общественная автономия должны поддерживать и усиливать друг друга.
Однако в этом самоподдерживающемся цикле есть узкое место: использование гражданами своего права на участие в политической жизни предъявляет к ним иные требования, чем использование ими своих частных свобод. И то и другое осуществляется в одной и той же форме субъективных прав; но хотя юридическая форма прав гарантирует осуществление частных свобод, определяемых интересами, она не совпадает с политическим обязательством осуществлять демократические права. Ожидается, что каждый гражданин воспользуется своим правом избирателя, а также правом обмениваться мнениями и участвовать в жизни общества с тем, чтобы сознательно и справедливо решать проблемы, от которых политические партии не могут избавить граждан: соблюсти справедливый баланс между законными частными интересами и заботой об общем благе, когда принимается политическое решение. Даже при том, что демократическое государство обычно весьма скудно дозирует это ожидание общего блага, тем не менее каждый индивид в своей роли гражданина участвует в достижении этой цели, которую на своем знамени вместе с конституционными принципами провозглашает каждое демократическое сообщество: чтобы все граждане в общем и целом могли признать и свою волю в фактически реализуемых законах и свободах, возникающих в ходе плюралистического демократического формирования воли. Как бы далеко ни отошли от этой политической цели ныне существующие демократии – а старейшие из них скандально опережают все остальные, – они заслуживают названия демократии только до тех пор, пока масса их граждан остается верной этой цели.
Поскольку одни и те же субъективные права должны быть «равноценны» для каждого гражданина в долгосрочной перспективе, их политическое обеспечение не может быть гарантировано без подтверждения императива закона в политической солидарности граждан-законодателей. Это становится очевидным всякий раз, когда нарушается самоподдерживающийся цикл между явно ориентированным на общее благо законодательством и не менее явным удовлетворением спектра частных интересов. Для того чтобы удержать в рамках колебания подверженную кризисам экономическую систему, имеющую тенденцию создавать социальное неравенство, все равно необходимо умное вмешательство государства. Однако политическая саморегуляция может потерпеть крах, когда политическое сообщество испытывает потрясение в случае войны или катастрофы и больше не может поддерживать привычное гибкое равновесие, не прибегая к чрезвычайным коллективным усилиям 100. В таких случаях – или когда, как во время пандемии, вызов исходит со стороны неконтролируемой природной стихии, – перед лицом опасности, которая непредвиденно врывается извне и угрожает обществу в целом, государство должно предельно, а при необходимости и сверх меры напрячь силы солидарности граждан. В нынешней исключительной ситуации пандемии эти чрезвычайные коллективные усилия возможны только ценой временного снижения правового уровня зрелых демократий. Лишь в таких исключительных ситуациях, требующих сравнительно более высокой степени солидарности, государство обязано— ради prima facie 101 примата государственной охраны здоровья своего населения – нарушить обычный самоподдерживающийся цикл между вкладом граждан, выражаемым в волеизъявлении, ориентированном на общее благо, и неприкосновенным пространством, необходимым для реализации субъективных свобод 102.
Зачастую в таких случаях чрезвычайные тяготы, перенесенные во имя солидарности, уже не признаются таковыми. Бремя, которое должны нести граждане, по-прежнему остается их гражданским вкладом в демократически достигнутое коллективное усилие, но оно теряет свой добровольный характер, потому что государство вынуждено требовать эти, пусть даже законно санкционированные, взносы солидарности из чисто прагматических соображений, хотя, с юридической точки зрения, они могут быть только политически ожидаемыми, но не предписанными. Если волеизъявление, легитимированное законодателем, определяет, какие граждане должны нести то или иное бремя, то вряд ли можно сомневаться в легитимности принудительных взносов солидарности, поскольку в противном случае государству пришлось бы проводить политику, которая мирится с ростом инфекций и смертности вместо того, чтобы их предотвращать. Однако подобные катастрофы со всей остротой показывают, что структурную проблему демократических конституций, заключающуюся в нахождении баланса между своекорыстной реализацией субъективных свобод и функционально необходимой ориентацией на общее благо, должны решить сами граждане, а эту проблему можно решить только путем совместного формирования мнения и воли в политической публичной сфере.
Такие исключительные ситуации лишь в грубой форме высвечивают то, что поставлено на карту и в обычных случаях. Вопреки распространенному искаженному представлению о демократической политике, она не должна исчерпываться ни простым уравновешиванием интересов эгоистичных граждан и организаций, ни безоглядным компромиссами и сделками. Скорее речь идет о балансе между субъективными свободами, которыми пользуются граждане как бенефициары формально равных прав, и солидарностью, которую граждане обязаны проявлять друг к другу как созаконодатели. Ведь смысл демократического правового государства в том, что одни и те же охраняемые правом субъективные права и свободы фактически имеют одинаковую ценность для всех. Для этого процесса совместного балансирования между личными интересами и ориентацией на общее благо в крупномасштабных демократиях нет другого места, кроме инклюзивной публичной коммуникации, где доминируют средства массовой информации. В кабине для голосования регистрируются только индивидуальные мнения; общий же фон, на котором они формируются, – полифония циркулирующих в обществе голосов, которые сгущаются в конкурирующие общественные мнения.
Теоретический подход делиберативной демократии получил признание в академической среде в начале 1990‐х годов, первую очередь в США 103. Тем не менее он неоднократно сталкивается с рядом стереотипно повторяющихся возражений, которые я хотел бы кратко рассмотреть.
2
Сама исторически обусловленная ассоциация концепта делиберативной политики с раннелиберальными представлениями о «совещательных ассамблеях» дает повод думать об идеалистическом образе парламентаризма, который скрывает суровые факты реальной политики, основанной на силе. Таким образом, первое возражение сводится к вопросу, почему мы подчеркиваем совещательный элемент в политике, тогда как «политика» означает прежде всего борьбу за власть – достижение и завоевание власти и ее ресурсов. Это возражение имплицитно основано на распространенной в социологии эмпирической концепции власти. Согласно ей, правитель посредством санкций и ресурсов создает источник угроз, с помощью которых он может навязывать свою волю оппонентам, несмотря на их сопротивление. Но с помощью этой реалистической концепции власти нельзя объяснить суть современных демократий, а именно принятие решений усредненным большинством. В плюралистических обществах Запада, которые становятся все более индивидуалистичными, универсальные мировоззрения утратили силу, легитимирующую их господство, поэтому демократическое правовое государство должно легитимировать осуществление властных функций изнутри себя, без отсылки к авторитету, а именно с помощью юридически институционализированной процедуры принятия решений демократическим (при необходимости квалифицированным) большинством, не прибегая к метасоциальным источникам легитимации 104.
Однако упомянутая выше социологическая концепция власти не может объяснить, как работает эта процедура. Если бы на периодически повторяющихся выборах решение сводилось исключительно к тому, что большинство
