В России после Содома и Гоморры богатство стало не подвигом и аскезой восхождения. Оно стало средоточием гедонистически-расслабительных импульсов. Отвечаю за свои слова. Всё худшее, что говорилось (отчасти, конечно, несправедливо) в СССР про "город Жёлтого Дьявола", стало воплощаться (и воплотилось) в эпоху Содома и Гоморры в России в качестве позитивного идеала настоящего капитализма. Идеала, противостоящего "совковому бреду".
И эта тенденция не переломлена. Капитал, может быть, стал меньше хулиганить. Но он стал ещё больше кайфовать. Это означает, что всё здание власти оказалось опёртым на исторически бесперспективный класс, который при этом устойчиво воспроизводится. Зачем выдавать желаемое за действительное? Мне тоже хочется, чтобы этот класс стал субъектом форсированного развития, стратегической модернизации, выхода из тупика. Но надо смотреть правде в глаза. Все опросы показывают, что для этого класса (при прочих впечатляющих характеристиках – не хочу все мазать чёрным цветом) не существует ни сострадания, ни солидарности. Этот класс должен стать строителем новой нации? А как он им станет? Как?
Между тем, характеристики, о которых я говорю, отнюдь не относятся только к тому, что сформировалось в эпоху Содома и Гоморры. Молодое поколение кроет рекорды стариков по рассматриваемым мною системно-ключевым показателям.
Мы не имеем права на "торговлю страхом". Но и лимит "успокоительности" нами исчерпан полностью. Все, кто это понимают (а я верю, что Владислав Сурков входит в их число), ответственны за допущение в повестку дня предельных, я бы сказал, терминальных синтагм и определений. Мы не должны их бояться. Опасен не алармизм, а сон. Не энергия, а её отсутствие. Подвергая всё сомнению, мы просыпаемся. Отбрасывая сомнение во имя удобств, мы погружаем в сон себя и других.
Разбудит нас в этом случае либо удар чужого сапога в лицо, либо выстрел, который, разбудив, сразу же усыпит окончательно. Но да не будет так.
16.03.2006 : Смерть С.Милошевича – "По ком звонит колокол?"
Введение
11 марта 2006 года скончался бывший президент Югославии Слободан Милошевич. Омерзительность американского бандитского "наезда" на Югославию под занавес теперь уже прошлого, ХХ столетия, уродливые гримасы Гаагского суда, наконец, эта смерть – все вместе делает из Милошевича трагическую фигуру.
К этому необходимо добавляется издевательский тон нашей демократической прессы, которая не может даже посмертно допустить отсутствие травли по отношению к фигуре, которая так негативно оценена американскими (шире – западными) кумирами. Чего стоит название статьи "Милошевич отравил жизнь Белграда" в газете "Коммерсант" сразу после трагической кончины сербского лидера!
Со всем этим солидаризироваться так же невозможно, как с откровениями Анатолия Ракитова, предлагающего, по сути, заменить культ личности (это еще вопрос, кто так сократил "культ личности Сталина" до "культа личности" вообще) на "культ сортира" (об этом мы говорили на прошлом заседании клуба).
Но из этого никак не следует возможность и позволительность редукции всего происходящего до патетики "а ля передовицы газеты "Завтра".
Югославия (и, конечно же, прежде всего Сербия и Черногория) значила для меня невероятно много. Так уж получилось. Я приехал туда с театром в 1988 году сразу после очень показательной и далеко не случайной травли театра в Каунасе. Сегодня вообще уже трудно себе представить, что такое хорошо организованная кампания по репрессивному шельмованию не в нынешней, ко всему привычной, стране, а в относительно целомудренном и верящем прессе (особенно демократической) перестроечном СССР.
Та каунасская кампания против театра "На досках" с противопоставлением нашего театра театру Анатолия Васильева была "классикой" перестроечного периода. Она по силе не дотягивала до кампании 1991 года "Кургинян – таинственный советник кремлевских вождей". Но она предваряла эту кампанию. И имела с ней один генезис и фактически одних высокопоставленных режиссеров в кавычках ("в штатском", как у нас было принято говорить).
Суть опасений заключалась в том, что каким-то немыслимым образом я могу повернуть сознание если не всего общества, то какой-то части интеллигенции. На самом деле, риск чего-то подобного был минимальным, но "режиссеры в штатском" хотели избежать даже минимального риска. Интеллигенция должна была двигать процесс в сторону распада СССР. И при этом быть строго выстроенной в две колонны – в "сахаровскую" и "солженицынскую". И та, и другая должны были увести интеллигенцию от главного – от каких-то реальных претензий на власть. То есть такое выстраивание спасало действующие элитные группы от необходимой, с точки зрения любой модернизации, элитной ротации. Ротация заменялась управляемой революцией, в ходе которой агенты все той же нашей элитной Системы (Системы, хорошо связанной с Системой международной) должны были убить все энергетически живое и подлинное, все, стремящееся к подлинному прогрессу. Прогресс должен был быть заменен на регресс, а интеллигенция, провокативно уведенная в сторону от любых властных претензий, должна была пойти "под нож" и пошла под него. Как всегда идет "под нож" все, что касается прогрессивной сложности в обществе, обреченном на регрессивное вторичное упрощение.
Почему-то страх того, что я могу нарушить гармонию двух колонн и построить третью, был велик. Поэтому никак нельзя было допустить реализации какой-либо нашей программы. Как культурной (театр "На досках" претендовал на многое: интеллектуализацию вместо замысленного опрощения, выявление культурной специфики раздавливаемого Модерна вместо замысленного Контр- и Постмодерна), так и политической. На что претендовал уже не театр, а сделанный на его основе Центр.
Словом, шельмовали нас тогда очень круто. Правда, способ, которым я на это ответил, превратил замысленное "очень круто" в "слишком круто", что позволило нам в итоге выиграть. Но все равно, наверное, это были самые трудные дни в нашей жизни. И так получилось, что из Каунаса мы поехали в Югославию. Это была не первая поездка. Мы уже ездили туда же. Почему-то вообще первые наши выезды за границу стали югославскими. Но этот второй приезд особо запомнился по многим причинам.
Мы привезли в Югославию "Бориса Годунова". И привезли не куда-то, а на последний общеюгославский фестиваль "Ю-Фест" (иначе – "Югославия Фест"). Фестиваль организовывал известный югославский режиссер Любише Ристич, в дальнейшем (да и тогда) уверенно солидаризировавшийся с серьезными югославскими левыми. И потому симпатизировавший, если мне не изменяет память, жене Милошевича Мире Маркович, которая этому левому направлению осталась верна и в дальнейшем.
Триумф нашего "Бориса Годунова" (который югославская критика назвала "спектаклем о крахе первой русской перестройки") был беспрецедентен. Это не наша оценка. Это оценка самой югославской критики. Все поражались количеству статей о нас, реакции публики и всему остальному. Мы же поражались Югославии, где нас буквально отогрели после литовского (да и специфически московского) "спецшабаша".
Уже тогда все было видно невооруженным глазом. Что Югославия распадается. Что ей нечем ответить на этот распад, потому что уже сформирована специфическая, очень веселая, и я бы сказал слишком веселая, балканская "кайфовня". И что эта "кайфовня" не рассчитана на экстремальное давление. Позднее мне это тоже бросалось в глаза. Забитые до отказа кафе, веселящиеся улицы, теплый, приветливый карнавал нон-стоп… Все это было несоразмерно готовящейся трагедии. А она готовилась.
Я ведь и тогда уже не только культурные проблемы обсуждал. Я помню всех организаторов югославского распада, американцев, прежде всего. Но и не только. И я помню Милошевича. Никаких личных отношений между мною и этим (тогда еще готовящимся к бурному взлету) политиком не было. Но того, что я помню, достаточно. Я обсуждал происходящее с теми, кто был в гуще событий. И эти люди все понимали. Что же именно?
Ответ на данный вопрос настолько важен, что никакие траурные чувства не должны накладывать свой отпечаток на этот ответ. Я скорблю о Милошевиче. Просто потому, что в итоге он стал жертвой огромной мерзости. Но я не хочу эту свою скорбь превращать в заданное лубочное политическое шоу.
У меня были надежды на то, что Клинтон сумеет правильно отнестись к России. Клинтон вроде бы поначалу и сам двигался к такому правильному отношению, заявляя, что он хочет продолжить рузвельтовский курс. Искренность этих заявлений – под вопросом. Кроме того, для рузвельтовского курса нужны СССР и Сталин. Клинтон быстро оценил Ельцина. И быстро понял свою игру. Игра эта мне была чужда. И, тем не менее, надежда на что-то рузвельтовское в мире, где это рузвельтовское было невероятно нужно, долго сковывала меня в том, что касалось критики Клинтона. По многим соображениям, мне это было не с руки. Но когда Клинтон начал преступные бомбардировки Югославии, я сказал, что это преступник, заслуживающий проклятия. Люди, более склонные к конъюнктуре, звонили мне и говорили, что я сошел с ума. Я тогда считал, что я был прав, и теперь считаю то же самое.
