Итак, записки русского врача попали в руки испанца, человека безусловно культурного, который отвез их в Испанию. И уже там после перевода они увидели свет.
Д-р Ландовский был обрусевшим поляком и жил в России. Отец его, полковник Русской Армии, был расстрелян большевиками в 1917 году. История жизни д-ра Ландовского поистине удивительна. Он успел закончить до революции медицинский факультет в России, а затем учился 2 года во Франции в Сорбонне и хорошо владел французским языком. Он интересовался вопросом воздействия наркотиков на человеческий организм в целях помощи медикам и человечеству при производстве операций. Талантливый ученый, И. Ландовский производил в этом направлении изыскания, химические опыты и анализы, достигнув значительных результатов.
После революции, однако, все пути перед ним были закрыты. Он жил со своей семьей в нужде, зарабатывая на жизнь чем попало. Не смея печатать под собственным именем свои научные труды, он разрешал печатать их более удачливому коллеге под именем последнего.
Всесведущее НКВД заинтересовалось этими работами и легко разыскало автора. Его специальность была для них очень ценной. В один прекрасный день сентября 1936 года к доктору постучали какие-то люди и предложили ехать с ними. Домой никогда он больше отпущен не был. Его поместили в здании химической лаборатории НКВД под Москвой. Он там жил и должен был выполнять всевозможные поручения своих хозяев, был свидетелем допросов, пыток и самых невероятных преступлений. Он участвовал в похищении генерала Миллера. Два раза был за границей, но всегда под надзором, как пленник, в сопровождении агента. Много он знал, много выстрадал, ибо по натуре был порядочным и верующим человеком. Имел мужество вести тайно записки обо всем виденном и слышанном и сохранял попадавшие в его руки документы и письма, пряча все это в полых ножках стола в химической лаборатории. Так жил он до второй мировой войны. Как попал он в Петроград и как был убит — неизвестно.
Ниже печатаемый документ является машинной записью допроса бывшего посла во Франции X. Г. Раковского в период процесса троцкистов в СССР в 1938 году, когда одновременно с ним судили Бухарина, Рыкова, Ягоду, Кара-хана, д-ра Левина и других.
Поскольку подсудимый Раковский дал понять, с целью облегчения своей участи, что он может сообщить нечто, имеющее специальный интерес, Сталин дал распоряжение своему заграничному агенту произвести допрос такового.
Известно, что Раковский не был приговорен к расстрелу, как прочие, но был помилован и получил 20 лет заключения.
Необычайно интересна личность указанного выше агента. Это некто чилиец Габриель Ренэ Дуваль (он же Гавриил Гавриилович Кузьмин), сын миллионера, красавец и очень способный человек. Он учился во Франции. Мать-вдова не чаяла в нем души. Но молодой человек увлекся пропагандой коммунистов и попал в лапы их агентуры. Ему предложили ехать учиться в Москву, на что он с радостью согласился. Там он прошел суровую школу при НКВД и стал заграничным агентом, ибо когда он одумался, то было уже поздно. НКВД не выпускало людей из своих лап. Усилием воли он взошел на «вершины зла», как он сам выразился, и пользовался полным доверием самого Сталина.
Допрос производился на французском языке именно этим агентом. Д-р присутствовал для того, чтобы незаметно бросать в рюмку Раковского пилюлю, возбуждающую энергию и поддерживающую бодрое настроение. За стеной велась запись разговора на аппарате, причем машинист французского языка не знал. Обстановка была создана уютная; подана закуска и выпивка, и разговор велся непринужденно. Продолжался он 6 часов.
По окончании разговора доктору было поручено спешно переписать с ленты разговор на французском языке. Затем он должен был перевести его на русский язык и, как умел, двумя пальцами, напечатать на пишущей машинке в двух экземплярах для Сталина и для Габриеля. Доктор осмелился напечатать тайно разговор в трех экземплярах, спрятав третий для себя. Таким образом тайное смогло сделаться в свое время явным…
Пусть каждый прочитает внимательно этот документ, местами хотя и труднопонимаемый из-за туманных теоретических рассуждений, и сделает соответствующие выводы.
Редактор
Я вернулся в лабораторию. Моя нервная система давала о себе знать, и я предписал себе абсолютный покой. Я провожу в кровати почти что целый день. Вот я здесь четыре дня уже совершенно один. Габриель ежедневно справлялся обо мне. Он должен считаться с моим состоянием. При одной лишь только мысли, что меня снова могут послать на Лубянку для присутствия при новой сцене террора, я волнуюсь и дрожу. Мне стыдно, что я принадлежу к человеческому роду. Как низко пали люди! Как низко пал я!
* * *
Предшествующие строки — это то единственное, что я мог написать спустя пять дней после моего возвращения (из здания НКВД на Лубянке. — Ред.), при попытке изобразить на бумаге пережитый ужас, нарушая этим хронологический порядок моих записей. Я не мог писать. Только спустя несколько месяцев, когда началось лето, я смог спокойно и лаконично изложить все, виденное мною, столь отвратительное, дикое и похотливое…
За эти протекшие месяцы я задавал себе тысячу раз один и тот же вопрос: «Кто были те лица, которые инкогнито присутствовали на пытке?..» Я напряг все свои интуитивные и дедуктивные способности. Был ли это Ежов?.. Это возможно, но я не вижу оснований для того, чтобы ему нужно было скрываться. Официально он несет ответственность, и чувство опасения, которое заставило бы его скрыться, не поддается логическому объяснению. Даже больше: если я могу считать себя хоть сколько-нибудь психологом, то этот фанатик — хозяин НКВД — с наличием признаков ненормальности должен был бы увлекаться криминальными зрелищами. Такие вещи, как проявление высокомерия перед униженным врагом, превращенным в отребье и психологически и физически, должны были бы доставить ему нездоровое удовольствие. Я анализировал еще дальше. Отсутствие подготовленности было налицо; по-видимому, решение о созвании этого сатанинского заседания было сделано поспешно. То, что назначили присутствовать меня, явилось следствием внезапной договоренности. Если бы Ежов мог выбрать время свободно, то подготовка была бы проведена заблаговременно. Тогда не был бы назначен я; тот генерал НКВД, который едва успел прибыть к сроку, с целью присутствовать на пытке, знал бы об этом раньше. Если же это был не Ежов, то кто же назначил срок? Какой другой шеф мог бы все согласовать?.. Как ни скупы мои сведения о советской иерархии, но над Ежовым — в делах по линии НКВД — имеется только один человек в СССР, один-единственный: Сталин. Значит, это был он?..
Задавая себе эти вопросы, возникшие в результате моих выводов, я припомнил еще кое-что, что подтверждало мое мнение. Я вспомнил, что когда я наблюдал из окна за площадью за несколько минут до того, как мы спустились на «спектакль», я видел, как на нее въехало четыре больших одинаковых автомобиля, все мы, советские, знаем, что Сталин ездит в караване одинаковых машин, для того чтобы не было известно, в какой именно едет он, и таким образом было бы труднее совершить на него покушение. Был ли он там?..
Но тут я столкнулся со следующим неизвестным: согласно деталям, в которые меня посвятил Габриель, скрытые зрители должны были помещаться за нашей спиной. Но там я мог видеть одно лишь продолговатое зеркало, за которым ничего нельзя было рассмотреть. Откуда могли они наблюдать за этим отталкивающим представлением?.. Я не приметил ни одной щели, через которую можно было бы подсматривать… Может быть, зеркало было прозрачным? Я не думаю этого: мое лицо отображалось там совершенно нормально. Это было для меня загадкой.
* * *
Прошло только семь дней, когда однажды утром в доме появился Габриель. Я нашел, что он имел энергичный и воодушевленный вид и был в оптимистическом настроении. Тем не менее те вспышки радости, которые озаряли черты его лица первое время, не появлялись больше никогда. Казалось, будто он хотел разогнать тени, которые обволакивали его лицо, усиленной активностью и умственным напряжением.
После завтрака он сказал мне:
— У нас есть тут гость.
— Кто же это? — спросил я его.
— Раковский, бывший посланник в Париже.
— Я его не знаю.
— Это один из тех, которого я показывал вам той ночью, прежний посланник в Лондоне и Париже… Конечно, большой друг вашего знакомого Навачина… Да, этот человек в моем распоряжении. Он у нас здесь; пользуется хорошим обращением и досмотром. Вы его увидите.
— Я?.. Почему?.. Вы хорошо знаете, что я не страдаю никаким любопытством к делам этого рода… Я прошу избавить меня от новых зрелищ; я еще не совсем здоров после того, на чем меня заставили присутствовать. Я не ручаюсь за свою нервную систему и за свое сердце…
