«Глубокая человечность и благородство, соединенные со смелостью и решительностью, должны стать идеалом для борца и гражданина новой России. Мы не должны кровью залить Россию. Мы не смеем искажать человеческий облик темной страстью мести, мы не должны осквернять знамя свободы коммунистическими методами. В тот день, когда мы поднимем знамя Восстания и Революции, глаза всего мира будут обращены на нас. Затаив дыхание, все человечество возложит свои надежды на нашу родину, на Россию. История сама, как бы замедлив свой ход, будет ждать великого слова от России. Когда Россия будет свободна, вся история пойдет иными путями».
А. Р. Трушнович во многом верно предвидел свершившиеся 37 лет спустя события. Но многое, что он видел, нам еще не дано. Оно нам только задано.
Б. С. Пушкарев
Бывают исторические мечты, живущие веками в подсознании народа. Мировые события иногда придают этим мечтам более конкретные формы в виде политических чаяний, литературных памятников или народных повествований. В подсознании моего народа в течение почти десяти веков жила память о совместной жизни с другими славянскими народами, проживавшими в Карпатах, у притоков Днепра. Память о кровной связи с ними не угасала и после расселения.
История словенцев складывалась в тяжелых условиях. В VII веке, после короткого периода жизни в союзе славянских племен, они вынуждены были уйти в подполье, из которого несколько раз выходили, чтобы затем снова попасть в неволю.
Покинув насиженные места, словенцы ушли далеко на Запад. Связанные узкой полосой земли с южными славянами, они почти оторвались от других славян, расселившись у границ Римской империи, между Адриатическим морем и Альпами и в самих Альпах. Словенцы были со всех сторон зажаты могущественными и воинственными соседями: Германской империей, Венецианской республикой и Римом, которые обладали большой и древней культурой. Попавших в их орбиту они политически подавляли и денационализировали. Эти силы лишили словенцев возможности собственного культурного, материального и государственного развития.
Только в крестьянстве теплилась еще искра словенской народности. Поднимавшиеся из этой среды тонули в немецком и итальянском «море», нередко становились ренегатами и скрывали принадлежность к своему народу. Сыны словенского народа теряли свой язык, питали своим умом другие культуры, проливали кровь под чужими флагами за чуждое им дело. Словенское самосознание оживало в крестьянских бунтах, но при их подавлении гибли лучшие, а народ еще глубже уходил в подполье.
Действия Ватикана, католической Церкви были на руку нашим врагам, и движение Реформации в XVI веке, которую Ватикан объявил ересью и подавлял силой, было воспринято словенцами с воодушевлением. Реформация распространилась тогда в Польше, Венгрии, Чехии, Словакии, Хорватии, Австрии, и какое-то время папский епископ вынужден был отсиживаться в зальцбургском замке. Это движение, носящее, кроме религиозного, социальный и национальный характер, соответствовало чаяниям народа. Тогда были напечатаны первые книги на словенском языке и возобновилась связь с другими славянскими народами.
После подавления Реформации наступила жестокая реакция, насильственный возврат католичества. По времени совпало с ней и турецкое нашествие. По нескольку раз в год загорались на вершинах гор «кресы» — сигнальные костры, сообщавшие о приближении турецких отрядов, сжигавших города и деревни, убивавших или уводивших в рабство людей. И так почти без перерыва двести лет.
И все-таки выжил народ. Словенский крестьянин сохранил язык и немалую, но почти единственную культурную ценность — народные песни.
В 1799 году в Италию через словенские земли прошел со своими войсками Суворов. И русские, и словенцы были обрадованы и удивлены, почувствовав родственную связь. Почти все слова, употребляемые простым народом, были схожи, и от них веяло болью общеславянской родины. Свидетельства того времени говорят о большом впечатлении, произведенном на словенцев православным богослужением.
В недолгие годы существования Иллирийских провинций (1809–1813) словенцы и хорваты перестали быть людьми второго сорта, а стали подданными Наполеона на одинаковых правах с другими. В эти годы были заложены основы нашего национального самосознания и культуры. Но уже в сентябре 1815 года они были попраны решениями Священного союза, провозгласившего «независимость, свободу, благоденствие народов и владычество законов». Разбитой Наполеоном Австрии были возвращены Иллирийские провинции, Далмация, подарены Венеция и Ломбардия. Предоставив нам культурную самостоятельность, Австрия могла бы стать нашей родиной. Однако ее правители этого не захотели и продолжали нас притеснять, насильно превращать в немцев. Перед нами встал еще не оформленный облик большой родины — от Адриатического моря до Тихого океана.
В XIX веке наше национальное самосознание крепнет, постепенно принимая форму и наполняясь содержанием. Это — начало национальной жизни, национально-политической программы и идеологии. Вековая мечта, охватившая славянские народы, ранее неопределенная, начала принимать реальный облик в России и русской культуре.[1] Наиболее ярко вспыхнуло это движение среди приморских словенцев в Триесте под непосредственным влиянием русских славянофилов.
Русско-турецкая война 1877–1878 годов оставила у словенцев такую же неизгладимую память о жертвенном подвиге России, как и у других славян. Вековой сон превратился в реальную мечту, в смысл жизни, в историческое задание. Лучшие наши умы готовили народ к осуществлению этой мечты. И вот приблизилось время, которое никогда больше не повторится, веками вымученное, веками ожидавшееся.
О России вечерами рассказывал мне дедушка. Как я впоследствии понял, знал он о ней немного уже потому, что учить русский язык власти запрещали. Но его любовь была искренней и вера непоколебимой. Его рассказы, его вера на всю жизнь стали основой моих чувств к России.
Когда немцы и итальянцы не разрешили открывать словенские школы, ссылаясь на незначительность нашей культуры, мы, плохо знавшие собственную литературу, называли и Пушкина своим поэтом в уверенности, что он действительно наш. Сравнивая свой небольшой двухмиллионный народ с другими, мы с полным правом утверждали, что его культура и цивилизация находятся на высоком уровне. В 1910 году неграмотных у нас было всего четыре процента. Славяно-турецкая война, вспыхнувшая за два года до мировой, всколыхнула наш народ. Многое свидетельствовало о приближавшейся схватке между германским и славянским миром. Среди словенцев возникло национально-революционное движение, охватившее значительную часть населения, кроме клерикальных католических кругов. Великое историческое событие приближалось, мы его ощущали и желали.
Через несколько дней после того как 1 августа 1914 года Германия объявила войну России, мы, группа студентов, собрались вблизи Триеста на высоком скалистом берегу Адриатического моря, между деревней Набрежина (название на карте значилось только по-итальянски) и Девинским замком, где известный немецкий поэт Рильке писал свои «Дуинезские элегии». Все мы 8 августа получили от воинского начальника направления в австрийскую армию. Был полдень, спокойное море сияло в лучах солнца. Мы сидели молча на камнях. Бывают в жизни мгновения, когда прожитое предстает пред внутренним взором, как яркое видение. И так же, как душу моего народа веками согревала историческая мечта, так и мою молодую жизнь с первых же лет сознательного восприятия мира согревала мысль о России.
Молчание прервалось. Мы обсудили положение и решили всеми силами постараться попасть на фронт, чтобы там перейти к русским и вместе с Русской армией сражаться против общего врага. Как студенты, мы могли записаться вольноопределяющимися в полки по своему выбору. Я записался в 47-й пехотный полк, в мирное время стоявший в Горице. Меня, студента-медика Венского университета, хотели зачислить в тыловую санитарную часть. Многие давали взятку, чтобы туда попасть. Я дал взятку, чтобы попасть не туда, а на фронт. Мы считали себя воинами славянской армии, которую — мы в этом не сомневались — создаст русское командование, принесли ей присягу и объявили недействительной присягу, которую нам придется произнести в австрийской армии. Сняв фуражки, спели наш гимн «Гей, славяне» и взяли на себя обязательства по действиям в тылу нашего врага Австро-Венгрии. Это была весна нашей жизни — жизни, отданной родине.
Где же она, эта самая позиция? Где предметное олицетворение слова, которое не сходило с уст миллионов людей всех рас и культур во всех странах мира? Стучало в висках, глаза пожирали пространство передо мною. Кусты. За кустами склон переходит в долину шириною в полкилометра. По ту сторону долины такой же склон, такой же лес и прогалинки с белыми полосками снега. Ни следов разрушения, ни выстрела — тишина.
