Ознакомительная версия.
Младшая моя сестра уже с прошлого года была в Северной Осетии, собираясь поступить в техникум на учебу. Средняя сестра жила со своей семьей в Цхинвале, где шла война, и о судьбе ее ничего не было известно. Но мой брат, инвалид с детства, без костылей передвигаться не мог. И речи не могло быть о том, чтобы моя семья ушла пешком. Мы с отцом добрались до Цагвери, где у нас были грузинские родственники наших родственников, пытались договориться оставить у них какой-нибудь домашний скарб и достать машину за какие угодно деньги. Скота у нас было много, пожалуй, больше всех в селе, и мы пытались пристроить его где-нибудь на время.
Тем временем дома, не дожидаясь погрома, мать взяла сверток с деньгами и через задний двор убежала в сторону леса, где лежал грязный раскисший снег и в небольшом овраге по оголившейся земле уже ползла крапива. Мать упала в овраг, в крапиву, и лежала, ни жива ни мертва, замирая при автоматных очередях, бивших в сторону леса, – грузины заметили убегавшую женщину, но преследовать не стали, а только с хохотом постреляли в спину. Брат остался в доме один, беспомощный и спокойный, готовый к любому решению.
„Встань!“ – крикнул один из „хозяев“, но, увидев костыли, осекся и, обернувшись, выпустил, кажется, весь магазин в большой календарь с изображением Уастырджи и портрет Коста, висевшие на стене. Мать пролежала в крапиве еще некоторое время, но, услышав выстрелы в доме, бросила свой сверток и, спотыкаясь, бежала к сыну, не слыша соседку, кричавшую ей, что грузины ушли. На следующий день в Гуджаретском ущелье не было уже ни одного жителя.
В первый раз я вернулся сюда в тот же год, когда еще шла война в Южной Осетии. Я пришел пешком, добравшись на машине лишь до середины пути. У меня были с собой шерстяное одеяло, хлеб и консервы. Никакого плана действий у меня не было, я просто хотел домой. Сойдя с автобуса, я пересек армянскую границу, на попутках добрался до озера Табацкури и пошел оттуда пешком в сторону Гуджарети. Шел я долго и по мере приближения отходил от дороги все дальше, поднимаясь выше в лес. У меня не было оружия, кроме небольшого охотничьего ножа, который вряд ли понадобился бы мне при самозащите, но в лесу сгодился. Вечером я уже видел свой дом сверху, из леса. В сумерках крыша казалась целой, и я понадеялся, что моя двустволка, спрятанная на чердаке, может быть, еще цела. Где-то лаяли псы и блеяли овцы, где-то мычали коровы и покрикивали пастухи. Скоро наступила кромешная гуджаретская ночь, и все звуки затихли. Я осторожно, ощупью по знакомой тропке спустился вниз и перешагнул через сорванную с петель калитку, валявшуюся на земле. Большая тень длинными прыжками бросилась в мою сторону. Я схватился за нож, но уже в следующую секунду узнал свою собаку – старый Цеба был жив и жил в доме все это время. Он визжал и прыгал вокруг меня, истрепав на мне от радости всю одежду. Я положил ему свой хлеб и пошел осматривать дом.
Двустволки на чердаке не было, не было, собственно, и чердака – крыша была почти полностью разобрана и держалась просто чудом на нескольких балках, стекла во всем доме были сняты, а наверху, на втором этаже, были даже вынуты рамы, которые я стругал и ставил собственными руками. Исчезла мебель, люстра была выдрана из потолка.
Я вспомнил, что проголодался, и спустился в подвал. Здесь были все полки сняты, вообще все деревянное куда-то делось. Я подобрал с пола несколько уцелевших банок с вареньем и поднялся в дом спать. Все это время я не позволял себе думать, что веду себя странно, и внушал себе мысль, что я дома, что это стены, в которых я вырос и жил в тепле и уюте. А все, что здесь произошло, было в какой-то другой жизни и меня не касается. Я выпил воды из крана, с которого быт сорван вентиль. Вода затопила двор, образовав небольшие озерца. Никаких постельных принадлежностей я не нашел и, постелив кое-что из оставшейся одежды, лег на пол. Собака легла рядом, положив морду мне на колени. Проснулся я от шума стада, которое прогнали вверх по дороге два человека, по всей видимости, отец и сын. Я выждал момент, когда собака убежала к стаду, в котором я узнал нашу корову, и ушел через задний двор, прячась, пробираясь к лесу. Я забрался в густой лес, непроходимый для скота, в Кердзен, куда ходили охотники на медведя. Здесь я закопал в ямку свои банки с вареньем, еще плохо понимая, что делаю, и ушел к мелкой речушке, стекавшей вниз, ловить рыбу. Форели было так много, что я просто хватал ее руками, как в детстве, потом развел в чаще костер и позавтракал, как простой гуджаретский охотник, вспоминая свои мечты об этом завтраке там, во Владикавказе.
Так я прожил здесь десять дней – днем спал или скитался по лесу, собирая ягоды и лесные груши, удирал от медведя, ловил рыбу, ночью спускался в село, до которого было километров восемь, и бродил по дворам со своей собакой. Однажды утром, поднимаясь в свое убежище, я шел параллельно со стадом, которое гнали вверх на пастбище. Пастух был мальчик с одной собакой, стадо было большое, и оно разбегалось, рассыпавшись по склону. Я не выдержал искушения, прыгнул, схватил овечку, отставшую от стада, за задние ноги и, согнув ей шею, уволок в кусты. Пока я ее резал и свежевал, пастушок со стадом удалились достаточно далеко. Я промыл мясо в ручье, настругал веток и пожарил шашлык.
Кажется, я мог бы прожить здесь еще несколько лет, если бы все время было лето и не было необходимости прятаться. Но, уезжая, я никому, кроме младшей сестры, ничего не сказал. И потом я уже знал, что вернусь сюда еще раз. В последний раз я спустился в свой дом, положил мясо и оставшиеся сухари собаке и, поклонившись Лагты Дзуару – покровителю мужчин, ушел пешком к Табацкури и оттуда уже открыто – к армянской границе.
Приехав в пансионат „Редант“, где теперь жили мои родители и брат, я положил на стол пакет с форелью. Мать молчала и полными слез глазами смотрела на мои ноги – по цвету засохшей глины на ботинках она поняла, что я был дома. „Ты не привез немного земли?“ – спросила она. „Нет, – сказал я, – везти немного было бессмысленно, а срыть все Гуджаретское ущелье мне не удалось“.
С тех пор я езжу туда каждый год. Собаки своей я уже не нашел, а в селе появились какие-то постоянные жители, поселившиеся в уцелевших домах. Иногда я брал с собой кого-нибудь из друзей или двоюродных братьев, но больше ездил один. Однажды даже через Тбилиси – Боржоми и оттуда на электричке до Бакуриани, шарахаясь от людей и изображая глухонемого – грузинского я не знал совсем, ну просто совершенно ни слова.
Мой бывший сосед, беженец Хазби Джигкаев, решил по моему примеру навестить свой дом в Цинубане. Он приехал по моему маршруту через армянскую границу, добрался до села и, увидев развалины своего разобранного по частям дома, повернул, не останавливаясь, обратно. Сил хватило лишь на то, чтобы добраться до „Реданта“ – он умер, поднимаясь по лестнице.
В этом году я взял с собой свою младшую сестру Ульяну с мужем и ребенком. Мы приехали туда уже открыто, на машине с грузинским номером. Полусгнившая дверь дома была привязана веревкой к скобе. Ножа у меня не было, я прожег веревку зажигалкой и толкнул дверь. Зажигалка упала в навоз. В доме, от которого остался лишь первый этаж, ставший хлевом для скота, были целы еще обрывки наших старых обоев на стенах. Ржавый кран во дворе заглох. В потрясающей грязи среди навоза к двум старым сливовым деревьям был привязан гамак. Где-то дымил костер. В селе теперь жили люди – в зданиях школы и магазина, которые сохранились лучше. Мы поднялись на кладбище, прибрали, как могли, заброшенные могилы. Одного надгробия не было. Несколько человек из села ходили за нами по пятам, все время стояли рядом, без конца здоровались и что-то спрашивали. Мы ничего им не отвечали. Наконец, по размытой, куда-то исчезнувшей дороге мы поднялись в Лагты Дзуар. Прибрали там и достали свечки. Я стал искать зажигалку и вспомнил, что уронил ее. Стоявшие рядом грузины стали быстро шарить по карманам, затем двое из них, не сговариваясь, рванули бегом вниз, в село, и, запыхавшись, через несколько минут вернулись со спичками. Я зажег свечки. „О Святой Лагты Дзуар! Пусть те, кто исковеркал нам жизнь, будут преданы в твои руки! И да будет на все твоя воля!“
– Мирзабек, – тихо сказал Толик, мой зять, – здесь нельзя проклинать.
– Это молитва! – ответил я.
Надо было уезжать. Выезжая из села, мы остановились у источника, возле которого на тысячелетней давности камнях сидели грузины. Сестра подошла набрать воды. Один из пастухов указал на верхний родник поодаль, откуда шла серная вода, и на ломаном русском сказал, что она не годится для питья. Он говорил это нам! Но мы молчали и, пока набирали воду и умывались, слушали их разговор.
– Они вернутся, как ты думаешь?
Ознакомительная версия.
