Труд, который появился по совету отца, глубоко возмутил общество. Мальтус, один из самых спокойных и жизнерадостных людей, никогда не возражавший, если его прерывали (особенно дети, которым он уделял большое внимание), подвергся унизительной критике со стороны литературной элиты своего времени, включая Вордсворта, Кольриджа и Шелли [38]. Шелли назвал Мальтуса «евнухом и тираном» и «апостолом богатства» за его совершенно обыденное утверждение, основанное на эмпирическом наблюдении: «…Возможно, нам не следует ожидать исчезновения богатых и бедных в обществе» [39]. Эбенезер Скрудж из «Рождественской песни» Диккенса, заметивший, что бедные тоже могут умирать и «сокращать избыток населения», – сатирическое изображение Мальтуса [40]. Фридрих Энгельс назвал работу Мальтуса «отвратительным кощунством против человека и природы» [41].
Геометрически-арифметическая теория Мальтуса о том, что бедность возникает от переизбытка населения, была лишь примером его более широких взглядов на связь между миром в обществе и продуктовыми ресурсами. В 1864 г. Джон Стюарт Миль, защищая Мальтуса, заметил, что «любой непредвзятый читатель понимает, что для господина Мальтуса эта неудачная попытка придать математическую точность вещам, которые ей не поддаются, не имеет особого значения, и любой разумный человек должен видеть, что это совершенно излишне для его аргументации» [42]. На самом деле Мальтус шесть раз пересматривал свой «Опыт…», отходя от арифметических аргументов, но разворачивая центральный тезис: население увеличивается до пределов, ограниченных его средствами к существованию. И вывод о том, что увеличение пищевых ресурсов ведет к росту населения (по крайней мере, в доиндустриальном и раннем индустриальном обществе, о которых пишет Мальтус), звучит вполне обоснованно.
В ситуации скудости пищевых ресурсов – по причине дороговизны, неправильного распределения, политических преступлений или засухи – часто возникают конфликты или вспышки заболеваний. В 1980-х гг. в Эфиопии и Эритрее я был свидетелем того, как засуха, вызванная как природными условиями, так и чрезмерным использованием почвы растущим населением, стала причиной интенсификации этнического конфликта, которым, в свою очередь, воспользовался кровавый эфиопский режим. Люди не поднимают плакаты с надписями «Нас стало так много, что мы будем действовать иррационально». Демографические взрывы сами по себе не вызывают волнений; они усиливают существующую этническую и политическую напряженность, как, например, в Руанде и на островах Индонезии.
Мальтус пишет, что «зло и страдания» неискоренимы и что «нравственные пороки абсолютно необходимы для возникновения нравственного совершенства», потому что нравственность требует сознательного выбора между добром и злом. «Из этой идеи, – продолжает он, – следует, что человек, видевший моральное зло и испытавший к нему неодобрение и отвращение, принципиально отличается от человека, который видел только добро» [43]. Без зла не может быть добродетели. Следовательно, готовность противодействовать злу силой в соответствующие моменты – признак великого государственного деятеля.
Даже притом что сейчас мы воспринимаем эти наблюдения как само собой разумеющиеся, Мальтус больше, чем любой другой деятель Просвещения, продолжает вызывать возмущение. Гуманисты отвергают его за подразумеваемый детерминизм: он относится к человечеству скорее как к виду, нежели как к сумме своенравных личностей. Есть и такие, кто, как покойный классический экономист Джулиан Саймон, полагает, что человеческая изобретательность способна решить любые проблемы, связанные с ресурсами, отказываясь учитывать, что такая изобретательность часто проявляется слишком поздно, чтобы предотвратить политические волнения: Английская революция 1640 г., Французская революция 1789 г., европейские восстания 1848 г., многочисленные бунты в Китайской и Османской империях происходили на фоне высокого прироста населения и нехватки пищевых ресурсов [44].
Мальтус, первый философ, обративший пристальное внимание на политические последствия истощения почвы, голода, болезней и качества жизни бедных слоев населения, раздражает потому, что предопределил самую главную политическую проблему первой половины XXI в. Население планеты увеличится с 6 до 10 миллиардов до того, как, по прогнозам, уровень его роста начнет падать. Окружающая среда будет испытывать невиданное напряжение. Миллиард человек будет ложиться спать голодными; в беднейших регионах планеты насилие (политическое и криминальное) станет хроническим. Все это ведет к тому, что слово мальтузианство в ближайшие годы будет произноситься все чаще [45].
Эта ситуация может только ухудшиться из-за глобального потепления, которое, по мнению американских ученых, приведет к сильнейшим наводнениям, болезням и засухам, что подорвет развитие сельского хозяйства во многих регионах мира. Глобальное потепление как феномен физического мира – очередной пример доктрины Мальтуса, согласно которой экосистемы оказывают прямое влияние на политику [46].
Даже если оставить в стороне глобальное потепление, политикам придется иметь дело с другой опасностью: огромные, политически взрывоопасные массы городского населения впервые в истории живут в сейсмоопасных и подверженных затоплению зонах – на Индийском субконтиненте, в дельте Нила, в тектонически нестабильных регионах Кавказа, Турции и Ирана; в Китае две трети населения, на которые приходится 70 % объема промышленного производства, живут ниже уровня паводка крупных рек [47]. Пока наука учится предсказывать погодные и иные природные явления, политикам нужно понять, что готовит будущее для этих экологически и политически неустойчивых регионов. Это добавит еще один компонент мальтузианства в международную политику.
Если Мальтус неправ, то в чем смысл снова и снова, век за веком, десятилетие за десятилетием доказывать его неправоту? Может быть, в том, что на каком-то фундаментальном уровне остается мучительный страх, что Мальтус может оказаться прав? Образ хрупкого голубоватого шарика, плывущего в бесконечном космосе, каким его увидели астронавты «Аполлона» в 1969 г., в сочетании со страхом перед глобальным потеплением, загрязнением окружающей среды, озоновыми дырами, бесконечным разрастанием пригородов и ростом населения приводит к пониманию того, что для сохранения и процветания нашей экосистемы следует подумать об определенных ограничениях роста. Мальтус первым признал необходимость таких ограничений.
Глава 8
Холокост, реализм и Кант
В последние десятилетия беспрецедентное изобилие привело к беспрецедентному альтруизму и идеализму, осложняющим нашу реакцию на трудную правду, высказанную такими философами, как Гоббс и Мальтус. За альтруизмом и идеализмом маячит призрак холокоста. Поскольку внешняя политика есть в конечном счете продолжение внутренних условий и тенденций, необходимо сказать кое-что по этому поводу.
На рубеже XXI в. холокост стал понятием гораздо бульшим, нежели страницей истории еврейского народа. Эта тема по закону входит в программы общеобразовательных школ. Ежегодные памятные церемонии проводятся в ротонде Капитолия. Федеральное правительство выделяет значительные суммы на содержание американского Музея холокоста, что рядом с мемориалом Джефферсона в Вашингтоне. Питер Новик в своей новаторской книге «Холокост в американской жизни» называет его «символическим злодеянием», самым подходящим «критерием, по которому мы решаем, какие ужасы требуют нашего внимания», а какие – нет.
Огромное значение холокосту придается не только из-за кошмаров, с которыми он связан, но и из-за условий жизни в послевоенной Америке. В 1950-х гг., когда евреи стремительно ассимилировались в американском обществе, американские еврейские организации редко упоминали о холокосте. Во времена весьма еще активного антисемитизма и громких шпионских скандалов периода холодной войны, связанных с именами таких известных евреев, как Этель и Юлиус Розенберг, они предпочитали сливаться с патриотическим мейнстримом [1]. Кинорежиссер Стивен Спилберг, чье детство пришлось на 1950-е гг., мало что мог узнать о холокосте из массовой культуры, которая поощряла консенсус и ассимиляцию. Спилберг говорил, что его «Список Шиндлера» стал «результатом нарастающего осознания еврейства», которое произошло только в 1970-х гг. [2].
Только в 1960-х гг. холокост стал превращаться из собрания мучительных семейных воспоминаний в тотемическое явление. Бестселлер Уильяма Ширера «Взлет и падение Третьего рейха» (1960) и процесс над Адольфом Эйхманном (1961), возможно, сыграли меньшую роль в этом процессе, нежели сама атмосфера этих лет – периода социальных волнений, которые в 1970-х гг. привели к «эпохе, приверженной разнообразию… развитию этничности и изучению наследия», как выразилась специалист по холокосту Хилен Фланцбаум [3]. Вскоре холокост стал определяющим нарративом для поколения евреев, которое уже было частью американского светского мейнстрима, что потребовало нового символа идентификации с их этническими предками, поскольку и ортодоксальная, и иудейская культура оказались во многом утрачены.
