Однако у меня возникают самые серьезные опасения, что новая ревизия российской государственной целостности начата. Что она, как всегда, инициирована отнюдь не с российской территории, но подхвачена территории весьма серьезными российскими элитными группами. И что эти группы ориентируются не на заморские приказы, а на собственные интересы в их весьма специфическом понимании.
Часть третья. Русская уменьшительность – субъекты, цели, возможности
Я высказался по этому поводу до грузинских эксцессов. Сразу же по горячим следам событий в Кондопоге. Тогда же я выбрал формат высказывания. И не желаю его менять. Потому что без ответов на общие вопросы, которые я затронул тогда и считаю необходимым вновь поставить сейчас, – обсуждать грузинский эксцесс так же бессмысленно, как и эксцесс карельский. А также будущие эксцессы, которые неминуемы.
Итак, давайте один раз обсудим "русскую уменьшительность" под стратегическим углом зрения. Может быть, тогда каждый очередной эксцесс, происходящий в рамках этой уменьшительной линии, не будет нам казаться столь необъяснимым и диким.
Так что же такое уменьшительная стратегия, все настойчивее утверждающая, что именно она выражает подлинный русский интерес, а все остальное – это "выдумки космополитов и инородцев"? Что такое она сама по себе? И каков ее субъект – та социальная сущность, которая стремится ее воплотить в реальность?
В советскую эпоху много говорилось о коллективном разуме партии. Эти фразы набили такую оскомину, что даже теперь, через 15 лет после распада СССР, трудно обсуждать такие, вполне научно-респектабельные, вопросы, как надиндивидуальные формы мышления и поведения. Между тем, и для Маркса (который абсолютно не снят с мировой повестки дня), и для тех, кого наши либералы выбрали в качестве своих антимарксистских кумиров, такие надиндивидуальные формы мышления и поведения – это социальная аксиома. Что такое рынок? Это надиндивидуальный ум. Индивидуумы-дураки в совокупности ведут себя так, что их дурацкий индивидуализм превращается в коллективный разум рынка. Не партии и не класса, а рынка.
На самом деле, несводимость поведения больших социальных систем к воле каждого из слагаемых, входящих в эту систему, – действительно, аксиома. И только у нас, где столь долго провозглашали, а потом растаптывали тезис о несводимости социально-классового к индивидуальному, так трудно говорить о классовом (социально-групповом) инстинкте, поведении, разуме, воле и т.д.
Между тем, класс как большая социальная система – это не выдумка. В Советском Союзе действительно существовал политический класс. Я имею в виду не рабочий класс, который, увы, очень быстро омещанился и в СССР, и во всем мире. Я имею в виду то, что обычно называют номенклатурой. На самом деле, речь идет о бюрократии разного рода, – партийной, спецслужбистской, хозяйственной.
По роду работы и деятельности (сознательно отделяю одно от другого) я тесно соприкасался со многими представителями данного класса. Это были очень разные люди. Чаще всего порядочные и неглупые. Не знаю, может быть, мне так везло, но для меня это несомненный бытовой факт. Я не могу также сказать, что представители этого класса были наделены сосредоточенной надклассовой волей. Что их разум имел классовую детерминанту. Обычные приличные люди.
Но ведь в том-то и дело, что классовая воля, классовое мышление, классовая нравственность существуют во многом отдельно от людей, слагающих данный класс. И когда я сейчас буду описывать характеристики некоего советского властного класса (кому-то будет удобнее название "большая властная социальная группа"), то я буду описывать именно характеристики целого.
Разные молекулы этого целого не захотят себя узнавать в данном обобщенном социальном портрете. И это их право. Однако наблюдения за происходящим позволяют мне нарисовать этот горький, но, как мне кажется, правдивый СОВОКУПНЫЙ, ВНЕ- И НАДИНДИВИДУАЛЬНЫЙ ПОРТРЕТ. И предложить некие оценки и прогнозы с опорой на данный портрет. В чем я вижу свой, так сказать, неблагодарный научный долг.
Итак, властный политический класс Советского Союза – это "субстанция", не лишенная многих важнейших политических добродетелей. А именно – цепкости. Жестокости. Властной страстности. Безупречности политических рефлексов. И многого другого. Единственное качество, которого эта субстанция была лишена, – интеллектуальность.
Специально не говорю "интеллигентность". Интеллектуальности не было! Напротив, она агрессивно отвергалась. Умники ходили в изгоях: "Подумаешь, еврей при губернаторе!" Политические лидеры, обращаясь к своему классу, говорили: "Подумаешь, программа, программа… Не я писал, ученые писали". Ученых терпели, но не более. Те, кто начинал с ними особо тесно взаимодействовать (Берия как куратор атомного проекта – лишь один из примеров), сразу попадали под подозрение.
Между тем, незаметно подкралась эпоха, когда без этой интеллектуальности "хошь стой, хошь падай". Эпоха называлась постиндустриальной. В каком смысле это слово используется, и правильно ли оно используется, – опять-таки, отдельный вопрос. Мне здесь не хочется его детально обсуждать, потому что это уведет нас от сути дела.
СССР и мировая коммунистическая система могли взять постиндустриальный барьер быстрее, чем США и мировая капиталистическая система. Об этом много писали. И совсем не в газете "Правда". Об этом писал Бернхайм, говоря о революции менеджеров. Об этом писали все теоретики так называемой меритократии, шире – "посткапитализма".
Для новых посткапиталистических элит бременем капитализма было семейное наследование денег и собственности. А значит, и наследование власти. Новые, более гибкие, общества вообще отрицали семью как канал вертикальной социальной мобильности. Поскольку гиря капитала не висела на шее у СССР и мировой коммунистической системы, "взлететь" в постиндустриализм нам было гораздо легче. И для этого совершенно не надо было отказываться от коммунизма. О чем я и написал в своей книге "Постперестройка" в 1990 году. После чего как раз и стал "врагом рынка и демократии".
Но дело не в отдельной книге и не в курьезах рыночных метаморфоз. Несвобода была тяжелым препятствием на пути советского постиндустриализма. Но, как ни странно, менее тяжелым, чем наследование капитала. И те, кто говорит, что несвобода не может сочетаться с постиндустриальным успехом, просто не хотят видеть щелей в том, что они выдают за монолитную бетонную стену. Есть, есть стена, есть проблема, и тяжелейшая. Но тяжелейшая, а не нерешаемая…
Так вот. Для того, чтобы взять барьер постиндустриализма, советскому политическому классу надо было просто умнеть. Интеллектуализироваться. Избавляться от антиинтеллектуальной фанаберии. Выполнять завет вождя: "Учиться, учиться и учиться". Но класс агрессивно не хотел выполнять это условие. С чем это можно сравнить? Для наглядности приведу пример из моего раннего детства.
Я поздно научился говорить и рано научился читать. Но между моментом, когда я научился говорить, и моментом, когда я научился читать, прошло сколько-то месяцев. И эти месяцы стали адом для моей (горячо любимой и мною, и всей моей семьей) домработницы Полины Васильевны. Потому что каждую минуту я требовал от нее: "Почитай!" А она говорила матери или бабушке: "Давайте я еще раз пол помою! Давайте я в магазин сбегаю! Давайте я обед сготовлю! Все, что угодно, только не это!"
Советский политический класс – это коллективная "Полина Васильевна". Это качество унаследовал и усугубил постсоветский новорусский политический класс. Иногда кажется, что этому классу – лучше сразу под суд в Гаагу, чем "почитать". Что "почитать" (то есть самому брать свой собственный интеллектуальный барьер) – это и лень, и больно, и унизительно.
И что тогда делать? Вливать во власть новую кровь? Мобилизовать кадровый резерв? Это еще страшнее. Опять для наглядности приведу пример.
Однажды во влиятельном властном кругу (вдруг проявившем заинтересованность в своей интеллектуализации) шло следующее обсуждение по поводу очень близких мне интеллектуалов: "Ну, давай, дадим им это, это и это!" – "Нет, нельзя!" – "А почему?" – "А они намного умнее нас. И если мы им дадим хоть что-то, они возьмут всё".
Это конкретное высказывание в точности описывает беспощадную классовую логику. Если хоть небольшую группу интеллектуалов реально ввести во власть, то эта группа "сделает" всех остальных.
Самим интеллектуализироваться нельзя ("западло"). Делиться властью с интеллектуалами смертельно опасно. Без интеллектуализации постиндустриальный барьер не возьмешь. А без взятия этого барьера нельзя управлять СССР и мировой коммунистической системой. Что делать?
Советский политический класс ответил с поразительной адекватностью. Никакая сверх-ЭВМ не решила бы лучше задачу сохранения собственной власти при условии таких рамочных ограничений. Решение же было следующим: "Если нельзя сохранить власть НАД ИМЕЮЩЕЙСЯ СИСТЕМОЙ без тех самоизменений, на которые мы не согласны, то есть нельзя ПОДНЯТЬ СЕБЯ ДО УРОВНЯ, КОТОРОГО ТРЕБУЕТ СИСТЕМА, то нужно… РЕДУЦИРОВАТЬ СИСТЕМУ ДО СВОЕГО УРОВНЯ. Нужно организовать сброс системы и за счет сброса сохранить власть".
