Каганович просит дать ему почитать, когда выйдет в свет, мою книгу «Сто сорок бесед с Молотовым».
— У вас взгляды совпадают, — говорю я. — Он вас не раз упоминает: «Вот, наверно, Каганович и Маленков, они моложе, лучше помнят, когда нас Сталин собрал 22 июня 1941 года — в час или в три ночи?»
При Сталине не было дефицита бюджета
…— При Сталине не было дефицита бюджета, — говорит Каганович. — Сталин очень строго следил за этим. У него была книжечка, куда он постоянно записывал, сколько у нас золота, валюты… Дефицит у нас начался в семидесятые годы, а сейчас достиг больших размеров. Две тысячи тонн золота Сталин оставил — никогда Россия столько не имела!
Я уехал в 19.30, пробыв у Кагановича два часа пятнадцать минут.
28 июля 1990 года.
Сегодня в 17.10 был у Кагановича на Фрунзенской — два с половиной часа. Я заранее передал ему четыре вопроса. Каганович сказал, что болен и не подготовился к ответу. Я застал его в обычной комнатной обстановке, только сидел он не у стены возле костылей, перед вращающимся столиком, а за письменном столом и держал в руках свою книгу «Партия и советы», изданную в 1928 году тиражом 45 тыс. экземпляров.
— Вы уже одеты по-ялтински, — говорит Каганович, глядя на мой светлый пиджак.
— Я смотрю, у вас книга…
— Это моя книжка «Партия и советы». Довольно объемистая. В 1926 году издана.
— В двадцать восьмом, — говорю я.
— Это она переиздана. В двадцать шестом была издана. Единственный экземпляр у меня, подаренный жене, даже с надписью. Я как раз хотел спросить, это на тему дня «Партия и советы», это я написал по поручению секретариата ЦК партии. Я полемизирую с Зиновьевым, который говорил, что диктатура пролетариата есть диктатура партии.
Сталин ему возражал. И я здесь изложил позицию ЦК, позицию Сталина по этому вопросу, что диктатура пролетариата не есть диктатура партии, это неправильно. У нас партия руководит диктатурой пролетариата. Диктатура пролетариата осуществляется через советы, а партия через своих членов руководит советами.
Вот эта мысль здесь изложена. Она современна. Я хотел спросить вас. Я имею письма от ряда издательств, чтоб я дал им воспоминания, но я отвечаю, что у меня нет мемуаров, и не даю. Между прочим, есть письмо из издательства «Книга». Если бы я дал, напечатали бы, как вы думаете?
— Я думаю, они бы издали, да еще если бы вы дали что-то о сегодняшнем дне…
— О современном? В виде предисловия?
— Как об этом думал Ленин, другие…
— Как Ленин думал, у меня есть. Повторять уже не нужно. Издадут?
— Мне кажется, да. Партия и советы — основной вопрос сейчас.
— Основной вопрос. Она современна. Здесь есть очень хорошие диаграммные приложения…
Смотрим диаграммы: «Число избирателей и лишенных избирательных прав», «Участие в выборах горсовета».
— А говорят, никакой демократии не было, — замечает Каганович.
— Я сейчас пишу книжку об Ильюшине и был недавно у Новожилова, его преемника, генерального конструктора самолетов. Он говорит: «Считают, что у нас раньше не было соревнования. А мы все время соревновались с бюро Туполева. И другие тоже».
Я принес журнал «Спутник» со статьей Роя Медведева о Кагановиче «Сталинист-долгожитель». Прочитал ее вслух. Каганович комментировал. Назвал все написанное враньем — даже по деталям.
1. Рой Медведев пишет, что отец Кагановича был сапожником, и сын тоже стал сапожником по наследству.
— Это не так, — говорит Каганович. — Мой отец работал на смоляном заводе. Лопнул котел, его обожгло, он долго болел, кашлял сильно.
2. Написано, что Ленин не знал Кагановича.
— Это вранье. У меня есть мандат на мое имя, подписанный Лениным.
3. Каганович хотел снести храм Василия Блаженного, и если бы не Барановский, написавший письмо Сталину, так и было бы.
— Ложь, — коротко комментирует Каганович.
4. О репрессиях.
— Была такая обстановка в стране и в ЦК, такое настроение масс, что по-иному, иначе не мыслилось.
5. Пенсия 120 рублей и накопленные за время работы наверху богатства.
— Во-первых, на самом деле пенсия была сто пятнадцать рублей двадцать копеек. А богатства — вы сами видите, как я живу. Ничего не накопил.
6. В театре Мейерхольда.
— Пишут, что я был на спектакле Мейерхольда, мне не понравилось, и я ушел со спектакля, а Мейерхольд будто бы бежал за моим автомобилем… На самом деле у меня с Мейерхольдом были очень хорошие отношения. Он пригласил меня на спектакль. Пьеса, действительно, была неважная. А ко мне в театре подошли и сказали, что меня вызывают в ЦК. Я пошел, а Мейерхольд — ко мне, поинтересовался, как спектакль. Я сказал, что мне не понравилось. Но никто за мной не бежал, и уехал я не потому, что не понравилось, а потому, что вызвали в ЦК.
7. О брате Михаиле.
— Это я вам уже рассказывал…
— Я не пил вообще, — говорит Каганович. — Не пил, не курил.
— Но с Риббентропом вы пили.
— Да, иногда. У Сталина когда бывали, заставлял.
— А кто у вас тамадой был?
— Берия, — отвечает Каганович.
— Сталин был очень чуток, — говорит Лазарь Моисеевич. — Ну, например, сидим за столом, ужинаем, выпиваем. Сам он пил воду с вином, воду с коньяком. Это неверно говорят, что он любил выпить и прочее. Но любил, чтоб у него выпивали. Ко мне иногда приставал Берия, как и к другим: «Выпей!» А я говорю: «Не хочу, не буду». Как так не хочу? «А вот не хочу, не могу, не буду». А я действительно не умел пить. Тогда Сталин ему говорит: «Ты к нему не приставай. Он не умеет пить. Евреи вообще не умеют пить. И поэтому не надо к нему приставать. Это ведь не грузин».
— Я за всю свою жизнь папу ни разу пьяным не видела, — говорит Мая Лазаревна.
— А братья тоже не пили?
— Тоже. Отец не пил. Редко, когда в праздник, мерзавчик купит. Это маленькая рюмка. Маленькая бутылочка. Придет в лавку: «Дай мне мерзавчик!» Три копейки стоил.
Мы жили в деревне Кабаны. Триста дворов. И еврейская колония — шестнадцать семей. Остальные украинцы, белорусы. Смешивались с белорусами. Про коня говорили не «кинь», как украинцы, а «кунь», вол был не «вил», а «вул»… Жили очень бедно — в хибаре, где раньше был сарай. Все семь человек спали в одной комнате на лавках. Брат отца приехал, дал денег: «Купи хату!»
Нас называли «мошенята», сыновья Мошки, Моисея.
Солдаты стояли в нашей деревне, городовые на конях, урядники, приставы.
Я крестьянам газеты читал, читал про Маркса. Их вызвали к приставу, они говорят ему: «У нас нэма керосину, газу нэма. А мы посыдым, побалакаем. Про политику мы нэ балакаем. А у их лампа есть. Вот мы до лампы и ходим». Их побили. Потом прислали батальон солдат, в нашей деревне разместили.
Нам передают: «Пойди скажи мошенятам, чтоб не боялись, я их не выдам». Был такой один. А соседям он говорил: «Хлопци у Мошки якись самократы (социал-демократы), якись воны… Шось будэ, а колы будэ, то воны и мэнэ будут захищать. А теперь я их захищу!» — «Ты, Мошка, не журись!» — говорил отцу.
Отец работал на смоляном заводе возле деревни. Километрах в восьми от деревни был большой сосновый лес. Когда дед приехал в деревню, им обещали всем землю дать. А землю не дали. Песчаная земля. Он здоровый, высокий, как я. Пошел лесорубом. С двенадцати лет отдал отца на смоляной, дегтярный завод и учил. Отец всю жизнь там проработал, обгорел, больной очень был. Мать научилась кроить, шить, красить.
Очень религиозная была. Богомольная книжка у нее была, где все молитвы, а читать не умела. Читая, говорит свои слова. «Где Бог? Куда он смотрит? Честные люди погибают от нищеты, а жулики живут лучше нас! Что за Бог, где он?» Каждый раз она так говорила. И этим нас подвигала против богатых.
Была школа, но меня не принимали — не сын земледельца. Но учитель со мной занимался отдельно.
Мать потом приезжала ко мне в Кремль, посмотрела: «Вы все тут безбожники!» — и уехала. Ей я достал квартиру в Киеве. В двадцать пятом году я приезжал в Киев, уже в ЦК работал.
Отец раньше умер — в двадцать третьем году. А в двадцать втором году я приехал из Туркестана в Киев — в форме. Расцеловался с отцом. «Кто ты теперь, какой начальник?» — спросил отец.
— Ну, вроде губернатора.
Он посмотрел на мои сапоги, гимнастерку, засмеялся: «Какой ты губернатор? Разве губернатор будет в таких сапогах ходить?»
До революции он говорил так: «Ничего у вас не выйдет! Ну, победите, возьмете власть, дадут тебе, может быть, должность городового. Больше ты ничего не получишь, потому что ты — еврей».
«Нет, — говорю, — это ты ошибаешься».
В период НЭПа мы жили в гостинице «Националь», в одной комнате, мы с женой и Мая. И племянник приехал. Есть бумажка: «Прошу выдать чаю и сахару, два куска хлеба, если есть». Напишу резолюцию: «Сахара нет, выдать осьмушку ландрина. Чаю нет». Жили так себе.
