Коммунистические идеолУХи во главе с секретарём ЦК по идеологии Сусловым были против любых реформ. Их поддержали возрождённые после ухода Хрущёва отраслевые министерства. Особо бурным стало давление после легендарной Пражской весны 1968-го: вот, мол, к чему приводят послабления — к попытке строить социализм с человеческим лицом!
В конце 1973 года вследствие Войны Судного дня катастрофически подорожала нефть. Открытое в 1960-х Самотлорское месторождение — в непролазных болотах на севере Сибири — внезапно превратилось из гиблого места, нерентабельного для промышленного освоения, в золотое дно.
Пока невозможность централизованного управления была очевидна, Брежнев вынужденно поддерживал Косыгина. Теперь же дырки в экономике легко затыкались пачками нефтедолларов. И высшая партийная власть повернулась к хозяйственникам спиной.
Очередные постановления ЦК (и совета министров, подчинённого партийной дисциплине) последовательно отменяли все достижения предыдущих лет. Материальные стимулы превратились в обязательные подачки, зависящие от чего угодно, только не от результатов собственной работы. Государство верстало планы независимо от реальных возможностей предприятий. Робкие попытки свободной оптовой торговли вновь сменились централизованным распределением едва ли не каждой гайки.
Рецепт Либермана вполне осуществил только Дэн Сяопин — ему удалось пережить своих Сусловых. Не зря его зовут отцом китайского чуда.
СССР же до поры до времени не замечал собственного застоя. Нефть покрывала затраты на импорт пристойно сшитых костюмов и нормально работающих станков. Разве что особо сложную технику нам не продавали — холодная война не прекращалась. Зато в рамках той же холодной войны мы щедро снабжали оружием потенциальных союзников по всему миру.
Увы, по закону Саймона нефть подешевела уже в начале 1980-х. Пришлось возвращаться к реформе. Горбачёв до конца 1986 года не сказал ничего, чего не было бы в докладе Косыгина в 1970-м. Но времени уже не было. Действовать пришлось в пожарном порядке — и стройный рецепт Либермана сменился хаотическими рывками, приведшими к обвалу. Та самая нефть, которая могла смягчить тяготы перехода к рынку, стала проклятием страны.
Из наследия вождя реформ
Несколько слов о вреде всякой смуты.
В последнем прижизненном труде «Смуты и институты» признанный вождь отечественных экономических реформаторов Егор Тимурович Гайдар на множестве примеров из всемирной и отечественной истории доказывает печальную мысль: разрушить организационные структуры, обеспечивающие успешное взаимодействие множества людей в едином обществе, можно за считанные дни, а то и часы; построение же новых структур, без которых общество не способно существовать, неизменно отнимает долгие годы.
Даже если новое неизмеримо эффективнее старого, громадные хозяйственные потери на переходе влекут множество смертей от голода. Да и отсутствие организованного противодействия преступлениям поднимает их волну.
Немалая часть преступлений оказывается вынужденной. Егор Тимурович исследовал, как в 1918 году нарождающейся власти пришлось обеспечивать в первую очередь государственно важные структуры — вроде вооружённых сил — ради скорейшего восстановления самой возможности взаимодействия всех слоев общества на всей территории страны. Это заставило объявить преступлением мешочничество — поездки на село с грузом, посильным для переноски на себе, ради натурального обмена с крестьянами. Миллионы горожан оказались вынуждены нарушать закон ради продолжения собственного существования. С точки зрения власти их деяния немногим лучше уличного грабежа и карались практически так же. Жестокости тут не было (хотя ожесточение, порождённое уже идущими конфликтами, несомненно, присутствовало с обеих сторон). Было трезвое — хотя и циничное вследствие свежеусвоенного материализма — осознание властью печальной формулы: «Что может быть ценнее человеческой жизни? Две человеческих жизни».
Удивительно схожи в разных землях и эпохах и судьбы зачинателей смуты. Те, кто надеется извлечь из крушения существующих организованных структур личную выгоду, редко доживают до становления условий, позволяющих хотя бы внятно сформулировать, в чём эта выгода может заключаться. В лучшем случае эмигрируют, как большинство политиков, в феврале 1917-го уговоривших Николая Второго Александровича Романова отречься от престола. А чаще — сочиняют извращённые судебные технологии взаимоистребления, как герои Великой французской революции.
Сильные мира сего опираются не столько на собственные мышцы и нервы, сколько на обширную паутину общественных взаимосвязей. Смута рвёт всю ткань общества со всеми паутинами, сплетёнными из её нитей. Всякий надеющийся, как и прежде, ловить зазевавшихся мух, да ещё и ожидающий, что в обвальной неразберихе они будут летать вслепую и чаще попадаться, рискует оказаться вовсе без опоры. Сплести же новую паутину — дело далеко не секундное: далеко не каждый успеет вновь прочно приклеиться к обществу.
После нескольких перетасовок наверху оказываются те, кто не только готов свалить вину за все неполадки на предыдущее поколение управленцев, но и искренне верует в их вину. Кто сам готов пользоваться служебным положением и склонен полагать, что так поступают все. Кто верует в некие политические доктрины. Кто объясняет злым умыслом даже последствия обычной глупости.
И это также неизбежно. В атомизированном обществе, где даже жизненно важные взаимосвязи утрачены, срабатывают только простейшие — одноходовые — решения. А что может быть проще, нежели бросить очередных козлов отпущения на пики изголодавшейся парижской толпы или штыки кронштадских матросов, озверевших от бездельного ожидания грядущих сражений!
Альтернативных проектов устройства общества всегда немало. Все их сторонники одновременно желают осуществить свои идеи на пустом месте, свежеобразованном после краха существующих управленческих структур. Столкновения — вплоть до гражданской войны — неизбежны.
Да и сторонники восстановления разрушенной системы никуда не исчезают. Как справедливо отметил Гайдар, распад занимает считанные дни. Ведь все звенья управления взаимосвязаны и взаимоподдерживаются. Устранение верхушки обрушивает всю пирамиду столь внезапно, что велик соблазн списать провал на заговор или случайную ошибку — и попытаться всё исправить силой.
Последствия любой смуты почти не зависят от исходного повода к массовому признанию нелегитимности существующей системы государственного управления. Они всецело определяются самим фактом разрушения этой системы и принципиальной невозможностью быстрого формирования и мгновенного признания легитимности новой системы того же назначения.
Всякий, кто отрицает право существующей власти на само её существование, кто призывает к немедленному её уничтожению, кто повторяет формулу Эжена Потье «Весь мир насилья мы разрушим до основанья», открывает путь насилию, голоду, неравенству несравненно худшему, нежели то, что тщится отменить. Сколь ни преступна власть, её низвергатели куда преступнее. Даже если их намерения столь же чисты и благородны, как у Мирабо с Робеспьером или Родзянко с Шульгиным, не говоря уж о Касьянове с Каспаровым. Вот неоспоримые выводы из исторических фактов, отобранных Егором Тимуровичем, и убедительного анализа, проведенного им в последние месяцы трагически оборвавшейся жизни. Будем достойны завещания великого реформатора.
Революционная пауза
Несколько слов о самоубийстве революций. Революция всегда заходит заметно дальше тех позиций, кои в состоянии удержать. Чем больше накоплено предреволюционных противоречий, чем яростнее революционный порыв, чем радужнее надежды общества, чем больше охваченных этими надеждами людей и слоёв, тем глубже откат, тем болезненнее он переживается, тем больше требует жертв.
Непосредственно в процессе революции ещё не ясно, какая часть общества готова к преобразованиям — и к каким. Вдобавок достоинства намечаемых изменений чаще всего неплохо проработаны теоретиками, а неизбежные побочные эффекты в полной мере выясняются лишь экспериментально — по мере того, как общество, проломившее старую стену, бьётся лбом о новые. Поэтому какие-то позиции — завоёванные, казалось бы, навсегда, — приходится сдавать. Иной раз даже ценой жизни тех, кто эти завоевания обеспечил.
Хрестоматийнейший пример послереволюционного отката дала Великая французская революция. 27 июля 1794 года был арестован Максимилиан-Франсуа-Мари-Исидор Бартелеми-Франсуа-Максимиллианович де Робеспьер, успевший заслужить прозвище Неподкупный и репутацию безжалостного палача, вместе со своими ближайшими сподвижниками по Большому Террору. На следующий день их казнили. Прочие пламенные революционеры в считанные дни перековались в столь же пламенных казнокрадов. Уже через пять лет страну возглавил генерал Наполеон Бонапарт, а ещё через пять он провозгласил себя императором. Словом, жизнь стала настолько спокойной, насколько это вообще возможно во время общеевропейской войны.
