– Может, либералы сами этого не знали? – с надеждой спросил Адвокат.
Премьер отверг эту идею:
– Не настолько же они некомпетентны… К сожалению, есть все основания полагать, что уничтожали экономику они намеренно. Как выразился один из них, «мы дали пинка под зад матушке-России».
Горбачев хотел что-то сказать, засуетился, влез в бумаги – но Адвокат шепотом его остановил.
– Борьба шла всю перестройку, с переменным успехом, – продолжил Рыжков. – Я не понимал тогда, что генсек целиком поддерживает либералов, так что исход сражения предрешен… Работа велась и летом 1990-го; создавались две программы перехода к рынку: наша, от Совмина, – и от либеральной группы (Шаталин, Явлинский, Ясин). Мы предлагали перемены плавные, за восемь лет; темпы же наших оппонентов ясны из названия их программы: «500 дней». Забавно, что мы работали в подмосковном пансионате «Сосны», а шаталинцы – в пансионате «Сосенки».
– В двух соснах заблудились, – буркнул Горбачев.
– Не вам бы так острить, Михаил Сергеевич, – покачал головой свидетель. – Мы пытались с «пятисотчиками» договориться, найти компромисс – но они взирали на нас как на недоумков. Да и понятно: ведь их поддерживали Горбачев и Ельцин.
– А как иначе? Вы б до сих пор кота за яйца тянули, – прокомментировал генсек.
Рыжков возразил спокойно:
– Поспешность хороша… сами знаете где. Название «500 дней» соблазняло: просто, быстро. Многие поверили, что на 501-й день настанет всеобщий рай. Это, конечно, чистейший популизм.
– Считаете, что ваш план был лучше? – поинтересовался Судья.
Премьер ответил:
– За двадцать истекших лет страна рынка нахлебалась. Сейчас уже всем ясно, что сам по себе он ничего не выправляет, нужен чуткий баланс между рынком и планом. Но тогда мы все были как в тумане, идея рынка совратила и меня. Постепенно я поверил, что можно обойтись без госсобственности… К тому же реформа может быть удачной, лишь если ее выполнение строго контролировать – а власть тогда почти потеряла рычаги. В такой ситуации даже самая продуманная реформа обречена. Так что, объективно говоря, оба варианта были гибельными.
– Вы слишком самокритичны, – вмешалась Прокурор. – Позвольте, я зачитаю фрагмент вашего тогдашнего интервью: «Страна не подготовлена к форсированному переходу к рынку, поэтому мы за взвешенный вариант. К подготовке новых предложений привлекались серьезные научные силы, было проведено моделирование предстоящих нововведений, математический анализ всех плюсов и минусов. Расчет шел по двум вариантам перехода к рынку – радикальному, который проповедуют некоторые известные экономисты, и умеренному, который предлагает правительство. Модель первого варианта (почти немедленный перевод цен на свободные, практически полное исключение госзаказа и т. д.) показала резкий спад объемов производства, занятости, жизненного уровня. Анализ второго варианта также показывает спад, но более пологий, медленный. Снижение уровня жизни населения в целом по стране произойдет, но меньше, чем по первой модели. Соответственно, и оздоровление экономики будет идти дольше». Так что опасность неконтролируемого рынка вы понимали и тогда. Вы в точности предсказали грядущие беды.
– Пожалуй, вы правы, – смущенно признал Рыжков. – На меня постоянно давили, требовали отставки союзного правительства, российский парламент даже проголосовал за это подавляющим большинством – хоть это вообще вне его компетенции…
Горбачев язвительно полюбопытствовал:
– Что ж ты тогда не ушел, Коля? За кресло цеплялся?
– Не буду доказывать, что я не верблюд. Кто хочет видеть во мне карьериста, все равно мнения не изменит… Однако можете не верить, но я оставался для того, чтоб хотя бы замедлить развал. Воспитали нас так: свой долг выполнять до последнего. И ушел я лишь в декабре 90-го, когда от нас перестало что-либо зависеть. Кстати, помните, Михаил Сергеевич, что я сказал вам на прощание?
– Коля, ты много чего говорил…
«Чья бы корова мычала…» – подумал я.
– Я предупредил тогда: «Сейчас вас заставили убрать правительство. Но это лишь первая жертва! Затем полетит Верховный Совет, а потом и лично вы».
– Не помню такого.
– Мне и тогда показалось, что вы меня не услышали. Не хотели слышать.
Рыжков замолчал, и в зале стало тихо-тихо.
– Истец, следует ли вызвать в качестве обвиняемых господ Шаталина, Явлинского, Ясина, Гайдара? – спросил Судья.
Я ответил:
– Думаю, нет. Много чести. Они – лишь винтики, куклы, пыль. Худшее (но справедливое) наказание для них – забвение.
– Быть по сему, – решил Судья. – В заседании объявляется перерыв, после которого я попросил бы вас, истец, изложить ход антиалкогольной кампании.
– Хорошо, – пообещал я. И, вернувшись в зал через некоторое время, прочел следующий доклад.
Нам долго, кропотливо внедряли миф о «русском пьянстве». Будто мы испокон веку нажирались как свиньи; это органическое русское свойство, и ничего с этим не поделать – природа-с.
Зачем миф нужен? Внушение. Поверил, что «русский – значит пьяный», и поневоле начал бухать.
Разумеется, это наглая и примитивная ложь.
Ведь вплоть до двадцатого века русские были самой малопьющей нацией.
Древние русичи пили низкоградусные пиво и медовуху (сброженный мед), причем только по большим праздникам. Вина у нас вообще не делали, не говоря уж о водке.
Крепкие напитки начали производить в Европе: коньяк (Франция) – 1334[107] год, джин и виски (Англия) – 1485, виски (Шотландия) – 1490, шнапс (Германия) – 1520. В России же такими штуками не интересовались. В 1386 году[108] генуэзское посольство привезло на Русь «аква виту» (виноградный спирт), изобретенную европейскими алхимиками. Дмитрий Донской ознакомился с новинкой и решил, что она годится, – но исключительно как лекарство и в сильно разбавленном виде[109].
Так что до Ивана Грозного русский народ крепких напитков не знал вовсе. Грозный открыл кабаки – но, заметьте, по одному на город! Затем они несколько разрослись, но Алексей Михайлович вновь ограничил их одной штукой на город, при этом в руки давалась максимально одна чарка (143,5 г).
Европа же пьянствовала чудовищно – немцы, французы, не говоря уж об античных греках с их дионисийскими культами. В Англии шестнадцатого века воду пили лишь в наказание – даже дети! Утоляли жажду исключительно алкоголем разной крепости. Впрочем, это объясняется крайней нечистоплотностью европейцев, которые много веков не мылись и гадили (буквально) под себя. В такой антисанитарии вода неизбежно разносила заразу, а алкоголь хотя бы отчасти дезинфицировал.
Русь таких проблем никогда не знала. И средневековые эпидемии чумы, косившие европейцев чуть не поголовно, «чудесным образом» останавливались на нашей границе.
Но это давно. А позже?
В начале двадцатого века алкоголь потребляли так (исчисление в ведрах водки)[110]:
Франция – 4,76 Бельгия – 2,49
Англия – 2,05
Германия – 1,87
Италия – 1,87
Австро-Венгрия – 1,76
США – 1,43
Швеция – 0,71
Россия – 0,53.
Россия «позорно» плелась в хвосте, пила меньше всех!
Так продолжалось и дальше. Сталинский СССР был одной из самых трезвых стран мира. Советский человек пил в 3 раза меньше, чем англичанин, в 7 раз меньше, чем американец, и в 10 раз меньше, чем француз. Это одна из причин наших потрясающих успехов в 1930-х годах[111].
Так что запомните: с древнейших времен до середины двадцатого века русские пили чуть ли не меньше всех в мире! Именно это нам органически присуще.
Потом стало хуже. Но насколько?
Точно неизвестно, цифры гуляют. Из разных источников я составил заметно разные таблицы, вот они:
Среднедушевое потребление легальной алкогольной продукции в России[112]
1* – Ликеро-водочные изделия.
2* – В источнике нет данных.
Регистрируемый алкоголь в России (в литрах чистого спирта на человека в год)[113]
Приглядитесь к таблицам. Что в них общего? То, что от 1970 года до Горбачева потребление алкоголя выросло незначительно и этот уровень пьянства не мешал стране процветать. А значит, не было нужды аврально суетиться; можно было действовать плавно, не спеша.
Далее. Таблицы показывают, что на начало перестройки в России пили 10,5 литра на человека или немного больше. Есть и другие данные: что пили тогда 8,7 литра (а во Франции – 15,8 литра, чуть не вдвое больше!)[114].
