Казалось, судьба благоприятствовала такому курсу. Урожай 1925 г. был хорошим. И вдруг вместо оживления рыночных отношений осенью 1925 г. страну поразил товарный голод. Промышленность не могла удовлетворить потребностей крестьян, и они не стали продавать весь «лишний» хлеб. «После сбора урожая 1925 года у богатых крестьян были большие запасы хлеба. Но и у них не было никакого стимула менять его на деньги. Снижение сельскохозяйственного налога дало крестьянам послабление; снабжение промышленными товарами было скудным, покупать было почти нечего; и хотя формально был установлен твердый валютный курс, куда более заманчивым было иметь запас зерна, чем пачку банкнотов»,[153] — комментирует Э. Карр. И это был правильный выбор — на следующий год рубль снова стал обесцениваться.
Планы индустриального строительства и экспорта были провалены. Несовершенное бюрократическое планирование не учло потребностей в топливе. «Таким образом, стало ясно, что принятые летом планы бурного развития народного хозяйства не соответствуют финансовым, импортным, топливным, сырьевым, транспортным возможностям страны, не обеспечены в должной мере стройматериалами и квалифицированными кадрами»,[154] — резюмирует историк Ю. Голанд. Начались споры, кто в этом виноват — Бухарин, добившийся уступок крестьянству, или руководящие хозяйством органы: СТО во главе с Каменевым или Совнарком во главе с Рыковым, которые слишком «размахнулись» в своих планах.
* * *
1925–1926 гг. были апогеем НЭПа. Победила политика правого большевизма, идеологом которой был Бухарин, а основным организатором — Сталин.
Бухарин как бы гарантировал Сталину и стоявшему за ним партаппарату — рост крестьянских хозяйств даст государству достаточное количество средств для строительства промышленных объектов, гарантирующих экономическую независимость и военную безопасность, рост благосостояния трудящихся и укрепление авторитета партии и экономической власти государства. Но это была необоснованная утопия.
В государственном секторе, который в модели НЭПа должен был играть организующую роль, царил хаос. Бюрократический монополизм породил совершенно неэффективную систему управления. Председатель Высшего совета народного хозяйства Ф. Дзержинский писал: «Из поездки своей… я вынес твердое убеждение о непригодности в настоящее время нашей системы управления, базирующейся на всеобщем недоверии, требующей от подчиненных органов всевозможных отчетов, справок, сведений… губящей всякое живое дело и растрачивающей колоссальные средства и силы».[155] Эта картина — естественное проявление общих закономерностей развития бюрократии, которые при прочих равных условиях предопределяют неэффективность государственного регулирования экономики. А в СССР к этим общим закономерностям добавлялся еще и низкий культурный уровень чиновничества, пренебрежительное отношение к «буржуазным специалистам» («спецам»), монополизм власти, ограничивающий критику решений государственных органов.
Государственная промышленность не могла произвести достаточное количество товаров, которые устроили бы крестьян. А крестьянин не хотел отдавать хлеб слишком дешево. В этом крылись пределы роста НЭПа — он годился как восстановительная политика, но для превышения уровня 1913 г. требовались новая техника, квалифицированное управление предприятиями либо дополнительные стимулы к труду работников. Этого коммунисты пока предложить не могли. Поэтому они не могли предложить деревне достаточного количества товаров. Поэтому не хватало хлеба и других сельских товаров, чтобы обеспечить дальнейшее развитие промышленности. Поэтому успехи НЭПа были временными, он был обречен на глубокий кризис. Довоенный уровень экономики был для него пределом роста. Официально этот уровень производства был превзойден в 1926 г., но официальная статистика уже тогда несколько преувеличивала успехи промышленности.
Поскольку хозяйство было восстановлено, коммунистическая стратегия предусматривала переход к индустриализации. Уже в 1925 г. было заложено 111 новых предприятий. Нельзя было остановиться — иначе вложенные средства просто пропали бы как недострой. Но для дальнейшего строительства катастрофически не хватало ресурсов. «Замораживание нового капитального строительства, загрузка последних неиспользованных мощностей, водка, рост косвенных налогов, трата валютных и золотых резервов, — такова плата за выход из кризиса 1925 года»,[156] — комментирует ситуацию историк И. Б. Орлов.
Аппетиты коммунистической элиты в 1926 г. снова оказались гораздо выше возможностей нэповской экономики. Апрельский пленум признал неудачи планирования, выразившиеся в преувеличении планов и по сбору зерна, и по экспорту, и по валютным поступлениям, и по капитальному строительству. Одно вытекало из другого: меньше хлеба — меньше строек, меньше строек — меньше техники и промышленных товаров, меньше товаров производит промышленность — меньше хлеба продает село. В результате — товарный голод. Всем нужны товары, но рынок не работает. Замкнутый круг.
В апреле 1926 г. уже по докладу Рыкова перспективу индустриализации обсудил Пленум ЦК. Опираясь на выводы «спецов», Рыков поддерживал идею роста промышленности по «затухающей кривой»: быстрый рост первоначально и более медленный потом, после рывка. В 30–е гг. произошло нечто подобное. Но Рыков и Бухарин надеялись, что промышленный рывок можно обеспечить, не разрушив крестьянское хозяйство. Соответственно и масштаб роста был скромным, привязанным к заведомо медленному накоплению крестьянского хозяйства. Троцкий назвал эту идею «черепашьим шагом к социализму». Возражая Рыкову, он утверждал: «Основные хозяйственные трудности проистекают, следовательно, из того, что объем промышленности слишком мал… Было бы в корне неправильно думать, будто к социализму можно идти произвольным темпом, находясь в капиталистическом окружении».[157] То есть, по Троцкому, нельзя было ставить рост промышленности в зависимость от роста крестьянского хозяйства. «Между тем движение к социализму обеспечено только в том случае, если темп развития промышленности не отстает от общего движения хозяйства, а ведет его за собой, систематически приближая страну к техническому уровню передовых капиталистических стран».[158] Но за счет каких ресурсов будет обеспечен этот стремительный рост промышленности? Троцкий не нашел ответа на этот вопрос. Позднее его нашел Сталин.
В одном Троцкий был прав. Предложенные «спецами» и поддержанные правыми большевиками планы не позволяли обеспечить техническое перевооружение промышленности.
Дефицит техники был главной экономической проблемой, хорошо осознававшейся лидерами партии. Пленум ЦК признал, что «народное хозяйство подошло к концу восстановительного периода, использовав всю технику, доставшуюся от дореволюционного времени».[159] Пока нет новой техники, не может быть и новых средств производства, позволяющих качественно повысить производительность труда и преодолеть кризис НЭПа.
Технику можно было бы купить на Западе, но в 1926 г. экспорт СССР был меньше импорта — расширить покупки было не на что.
Несмотря на все эти тревожные обстоятельства, XV съезд ВКП(б) в декабре 1927 г. провозглашает курс на индустриализацию. У большевиков просто не было другого выбора. В крестьянской стране их идеи были обречены на поражение.
* * *
То, что планировали осуществить большевики — и Сталин, и Рыков, и Бухарин, — затем делалось во многих странах «третьего мира». Это была импортзамещающая индустриализация. Считалось, что экономика страны будет более устойчива, если она будет менее зависима от импорта. В этом предположении было много справедливого. Колебания конъюнктуры мирового рынка могут быть весьма разрушительными. НЭП умирал в 1929 г. под первые аккорды Великой депрессии, которая больно ударила по всем странам мира. Защититься от разрушительных волн кризисов с помощью своей промышленности, которая позволит создавать собственные технологии и повысить производительность труда хозяйства, — это ли не благая цель? Даже «правый» председатель Совнаркома А. И. Рыков говорил на ноябрьском пленуме ЦК: «Уклон получится в том случае, если мы пятилетний план составим так, что его характерной чертой будет являться импорт готовых товаров из-за границы вместо развития промышленности нашей страны».[160] Но страны «третьего мира» во второй половине XX в. могли опереться на внешнюю помощь в деле модернизации (что значило попасть в зависимость либо от СССР, либо от Запада). Большевики в 20–30–е гг. могли получить технологическую помощь только от капиталистического Запада. Но за это нужно было платить либо отказом от коммунистического проекта, либо ресурсами.
