Ознакомительная версия.
В настоящей тюрьме хуже. Перетерпеть можно. Только не называйте это летним отдыхом. Называйте упражнением в претерпевании неприятностей.
Сборники инструктивных материалов и методические пособия предлагали для воспитательной работы в пионерском лагере большой выбор тематики с разработками. Вот, например: «„Ленин всегда с тобой“, „Ленин вечно живой“. В условиях пионерского лагеря значительное место занимает чтение произведений о Ленине, просмотр художественных и документальных фильмов о жизни и деятельности Ленина» (Воспитательная работа в пионерском лагере. В помощь вожатому и воспитателю. – Ростов-на-Дону: Ростовское книжное Издательство, 1964. с. 32). Или еще: «Беседы „Ленин и дети“, „Ленин – лучший друг детворы“ всегда находят горячий отклик в детских сердцах. В заключение сбора все поют песню „Верны мы ленинским заветам“» (Воспитание школьников в пионерском лагере. – Минск: Народная Асвета, 1974. с. 43, 44). Или еще: серия бесед и сборов для пропаганды материалов ХХIV съезда – «Завтрашний день нашей Родины», «Мы к коммунизму на пути» (Там же, с. 52). И наконец – запредельное безумие: «Жизнь и труд, мечту и счастье – все нам партия дала» (Там же, с. 52).
О чем думали и на что рассчитывали методисты-пропагандисты, предлагая детям идею, что партия дала им жизнь? Кто меня на свет родил – мама или партия?
Глава 5. Невероятные очевидности
Ощупай возмущенный мрак —
Исчезнет, с пустотой сольется
Тебя пугающий призрак…
Евгений Баратынский
Руину не прикроешь страницей «Правды».
Иосиф БродскийКоммунистическую мечту, смысл жизни советские дети получали насильно. Властью школы, семьи, пионерии и комсомола детям было запрещено думать о том, хотят ли они этой мечты и этого смысла.
Массовым тиражом выходили книги в серии «Библиотека для родителей». Вот, например, «Воспитание гражданина» (М.: Педагогика, 1978. Тираж 150 000). Родителям внушают, что гражданственность и коммунистические убеждения – это одно и то же. «Говоря о воспитании гражданина, мы заботимся о формировании коммунистических убеждений наших детей» (с. 56). А что такое коммунистические убеждения? А вот что: «Говоря об идейно-нравственных знаниях и убеждениях, мы имеем в виду убеждения школьника в правильности внутренней и внешней политики нашего государства и Коммунистической партии, ее идеологии, в незыблемость социалистической системы, непримиримость ко всяким проявлениям чуждой нам идеологии и морали» (с. 59). От ребенка требуется «добросовестная учеба в силу понимая своего долга перед Родиной и необходимости готовить себя к участию в коммунистическом строительстве» (с. 60). Чтобы все это воспитать, родители должны сами иметь коммунистические убеждения. И передавать их как личным примером, так и «в негромких домашних разговорах старшего с младшим, проникнутых живым, искренним человеческим чувством» (с. 65).
О чем на самом деле думали авторы этой книжки, неизвестно. Ну не могли же они не знать, на собственном опыте тоже, что откровенный разговор старшего с младшим о внутренней и внешней политике партии, – это крамола?
Педагогическая теория выдвигала два несовместимых положения:
1. при социализме семейное воспитание – подчиненный элемент коммунистического воспитания,
2. при социализме значение семьи в воспитании чрезвычайно возросло.
Так сказано в учебнике «Введение в педагогику»: «Главная роль в формировании нового человека принадлежит общественному воспитанию, однако важным звеном в системе коммунистического воспитания подрастающего поколения является семья. <…> При социализме значение семьи в воспитании детей чрезвычайно возросло. Повысилась ответственность родителей за воспитание своих детей, увеличилась эффективность семейного воспитания. <…> В раннем детстве берут свое начало честность и правдивость, несколько позже – чувство долга и ответственности, коллективизм, любовь и преданность Родине, делу строительства коммунизма» (Введение в педагогику. – М.: Просвещение, 1975. с. 133, 135).
Будущие учителя по этой книге учились. Повторяли на экзаменах то, что в ней написано. Никто, понятно, ни о чем не спрашивал и не отмечал вслух абсурдную противоречивость утверждений учебника. Тут действовал принцип, чеканно сформулированный моим собеседником Р. А.: «Перетерпеть. Выучить. Забыть».
Вопрос в том, что все-таки оставалось в мыслях и памяти от выученного и забытого. Повторение – огромная сила. Особенно в той ситуации, когда высказать сомнение и обсудить противоречие негде и не с кем. Это типичная ситуация советского школьника и студента. Дискуссионные «клубы», «конторы», «семинары» в проверенном дружеском кругу были не правилом, а исключением. Бесконечно повторяя бессмысленные утверждения, которые явно и наглядно противоречат фактам, жертва агитпропа в конце концов затрудняется увидеть очевидное. Прежде всего там, где крутятся теоретические постулаты, которые не затрагивают суровый ежедневный опыт. Но не только. Пропаганда бралась опровергать даже то, что каждый советский человек знал, испытал, пережил. Опрокинуть личный опыт – задача трудная. К ней мы еще вернемся. Но в сфере теории пропаганда властвовала бесконтрольно, ни с какими фактами не считаясь.
Владимир Шляпентох книге «Страх и дружба в нашем тоталитарном прошлом» рассказал, как два юных энтузиаста увидели очевидное – и что из этого вышло. История была опасная, хотя речь шла о давнем-давнем прошлом – о происхождении феодализма. Беда в том, что умные мальчики разглядели явный «прокол» не у кого-нибудь, а у Карла Маркса. «В соответствии с центральной марксистской парадигмой каждый из пяти типов обществ (или способов производства) возникал в результате того, что развивающиеся производительные силы требовали новых производственных отношений и, следовательно, новых политических структур, новой идеологии и т. д. и т. п. Однако элементарные факты, полностью игнорировавшиеся официальной наукой, показывали, что феодальные отношения возникли не в условиях прогресса экономики и технологии, а как раз в прямо противоположной атмосфере раннего средневековья – в условиях глубокого упадка производства, запустения городов и резкой деградации культуры по сравнению с античным периодом. Зафиксировав этот факт (что само по себе было немало в те обскурантистские времена), мы стали лихорадочно искать причины…» (с. 98—99).
Все это крамола на крамоле. Мало того, что мальчишки увидели то, что видеть не полагалось, они еще и причины посмели искать. И даже нашли. Вместо того чтобы вытравить факт из памяти, они перевернули гору научной литературы и предложили гипотезу. Переворачивая гору, обнаружили, что отечественные специалисты по средневековью сами этот факт видели – до 1917-го года точно. Кое-кто и в двадцатые еще различал. А потом дружно ослепли.
Открытие «распирало» мальчишек. Они прибыли из Киева в Москву на поиски союзников среди видных медиевистов и пробились к ректору Академии общественных наук. Тот выслушал, разгневался и грозно спросил, что они делают в Москве в учебное время. Так что все закончилось то ли плохо – обсудить гипотезу не удалось, то ли хорошо – доноса на крамольников ректор не написал. А противоречие у Маркса как было, так и осталось.
Но истоки феодализма тонули в дыму столетий, а новое «открытие» пытливых студентов касалось современности. Они опять увидели очевидное. Главный агипроповский тезис о руководящей роли рабочего класса в социалистическом обществе противоречил всему советскому опыту. Они опять стали думать своей головой, предлагая разные гипотезы, пока не додумались до полной крамолы: «классовый подход не может объяснить механизм функционирования тоталитарной системы» (с. 106).
Тезис о классе-гегемоне, о руководящей роли рабочих стоял скалой. Никто не возражал, все повторяли. Но нельзя же сказать, что люди не видели его несоответствия реальному положению дел? Видели, конечно. Не обсуждая, не формулируя, не возражая словами, они возражали делами. На языке партийных постановлений это называлось «недостатком сознательности», «нарушениями трудовой дисциплины», «текучестью кадров».
Александр Ваксер анализирует выразительные архивные свидетельства: «Отчаявшись как-то справиться с „летунами“, среди которых преобладали рабочие массовых профессий, некоторые партийные работники предлагали „побольше принимать их в партию“. „Этим мы убиваем, – полагали они сразу двух зайцев: с одной стороны, мы пополняем партийные ряды за счет рабочих, с другой стороны, нам легче будет работать с этой категорией на будущее, с точки зрения закрепления их за станками“. Говоря попросту, подобные предложения преследовали цель прикрепить рабочих к их рабочим местам с помощью партийного билета. Раздавались даже призывы открыто вернуться к сталинской практике конца 1930-х годов, запретить самовольные переходы с предприятия на предприятие под страхом уголовной ответственности» (Ленинград послевоенный. с. 261).
Ознакомительная версия.
