Великая Россия была словно данником горцев, выплачивая местным авторитетам жалованье. Кавказские кланы шантажировали Россию набегами и требовали денег. А чем больше им платили, тем более алчными они становились. Конечно, кавказские лидеры понимали, что Петербург откупается не из слабости, не потому, что считает их сильнее огромной империи. Однако своим подданным местные князьки внушали мысль, что Россия боится кавказцев. Понятное дело, что такая пропаганда лишь подталкивала местных бандитов участвовать в «доходном промысле», который заключался в грабеже русских поселений и работорговле русскими пленниками.
Вот как Ермолов описывал свои первые впечатления от Кавказа в письме графу Воронцову:
«Беспорядок во всем чрезвычайный. В народе врожденная к нему наклонность, слабостию многих из предместников моих ободренная. Мне надобно употребить чрезвычайную строгость, которая здесь не понравится и, конечно, не вселит ко мне привязанности. Вот первое сильное средство, которого я должен непременно лишиться. Наши собственные чиновники, отдохнув от страха, который вселяла в них строгость славного князя Цицианова, пустились в грабительство и меня возненавидят, ибо и я жесткой разбойников гонитель»[5].
Сложившееся положение вещей коренилось в непоследовательности мероприятий Петербурга, проводимых на Кавказе, и когда Ермолов писал о слабости предшественников, то был отчасти прав. В столице никак не могли решить, делать ли ставку на крутые меры или пытаться привлечь местных лидеров путем всевозможных льгот. Колебания Петербурга проявлялись и в том, кого назначали командующими на Кавказ. Возьмем для примера князя Цицианова, ставшего в 1802 году инспектором Кавказской укрепленной линии. Подходы Цицианова к решению проблем на Кавказе как нельзя лучше видны из следующих его слов: «Если же татары края сего влекомы больше собственными побуждениями к нам, нежели к персидским владельцам, то ни от чего иного, как от того… что силу российских войск видели, а сие последнее есть та единственная пружина, которую можно как держать их в должных границах благопристойности и благоустройства, так и быть уверену, что здешний житель ищет и искать будет сильного себе в покровители»[6].
А вот как смотрел на Кавказ другой представитель России, Гудович: «успокоить и привести в повиновение» горские племена легче всего было мерами «кротости и гуманности, нежели оружием, которым, хотя они поражены и будут, но, имея верное убежище, уйдут в горы, будут всегда питать непримиримое мщение, им сродное, за поражение, а особливо за нанесенный вред их имению»[7].
Идеи Гудовича воплощались на практике. Так, например, чеченцам предоставили право беспошлинной торговли в российских крепостях, для их старшин выделялись крупные суммы денег, и, кроме того, предоставлялась определенная независимость пенитенциарной системе Чечни. На практике это означало, что непосредственно наказывали чеченцев за проступки не российские власти, а чеченские старшины. Деньги горцам раздавал и Ртищев.
Да и сам Александр I время от времени давал установку кавказским наместникам вести дела с горцами мягко:
«Неоднократные опыты соделали неоспоримым, что не убийством жителей и разорением их жилищ возможно водворить спокойствие на Линии Кавказской, но ласковым и дружелюбным обхождением с горскими народами, чуждыми столько же всякого просвещения, как и религии. Черкесы, сопредельные черноморцам, и киргизы, окружающие сибирскую линию, служат и теперь примером, сколь много имеет влияния на народы сии доброе соседство русских и расположение пограничного начальства к мирной жизни»[8].
Решительный Цицианов и осторожные, склонные к переговорам Гудович с Ртищевым — полюса кавказской политики России, между которыми находились другие крупные военачальники, служившие на Кавказе: например, Тормасов и Глазенап.
Ермолова можно назвать продолжателем дела Цицианова. Он презирал и Гудовича, называя того «глупейшей скотиной», и его методы. Ермолов действовал круто и начал с Чечни. Он вытеснил горцев за Сунжу, в 1818 году построил крепость «Грозная» и поставил цепь укреплений от нее до Владикавказа. Эта линия обезопасила район среднего Терека. Нижний Терек Ермолов прикрыл еще одной крепостью «Внезапная». Проблему лесных массивов, так называемую «зеленку», известную нам по войнам на Кавказе 1990-х годов, Ермолов взялся решать в свойственном ему радикальном духе: деревья систематически вырубались. От аула к аулу шли просеки, и теперь русские войска могли в случае надобности заходить в самое сердце Чечни.
Видя такое дело, дагестанцы смекнули, что Ермолов доберется и до них. Поэтому, не дожидаясь появления в своих краях войск грозного генерала, в 1818 году Дагестан поднялся против России. Ермолов ответил решительным наступлением на Мехтулинское ханство и быстро уничтожил его самостоятельность. На следующий год соратник Ермолова генерал Мадатов покорил Табасарань и Кара-кайдаг. Затем было побеждено Казикумыкское ханство, и Дагестан умиротворился на некоторое время. Аналогичную систему мер Ермолов применил и в Кабарде, оставался нерешенным вопрос с черкесскими (адыгейскими) набегами, но здесь Ермолов не мог ничего поделать, потому что номинально Черкесия находилась в юрисдикции Османской империи, а по сути являлась территорией, управляемой своими законами.
Надо сказать, что Ермолов, делая основную ставку на силу оружия, при случае использовал и различные политико-дипломатические хитрости, учитывая специфику Востока. Особенно ярко это проявилось, когда его отправили в Иран во главе русского посольства, чтобы добиться прочного мира. С тяжелым сердцем отправлялся генерал в Персию, что прекрасно видно из текста письма Ермолова Воронцову: «шах, роскошный и распутный человек, желает дожить конца в сластолюбии, но на него действуют внушения. Корыстолюбивым вельможам война дает в руки большие сокровища. Увидим, что будет»[9].
Ермолов знал, какую важную роль на Востоке имеет внешняя роскошь, поэтому обставил свой приезд в Иран максимальной пышностью. Прибыв на место, Ермолов отказался следовать принятому церемониалу, унизительному для иностранных послов. Попытка известного нам Аббаса-Мирзы поставить русского на место демонстративным невниманием наткнулась на точно такое же поведение Ермолова. Но это лишь повысило авторитет генерала в глазах персидской знати. Разбирался Ермолов и в тонкостях восточной лести и сам пускался в витиеватые расхваливания собеседников, если те не пытались его унизить. На встрече с шахом Фет-Али Ермолов преподнес властителю Ирана богатые подарки, в числе которых были и зеркала огромного размера, что поразило шаха более всего. Впервые в жизни увидел он свое отражение в зеркале в полный рост. Не остался без даров и визирь, занимавший пост, аналогичный европейскому премьер-министру.
Когда начались переговоры, Ермолов умело сочетал лесть с жесткими угрозами, его добродушный тон сменялся непримиримым, и наоборот. Кроме того, наш генерал пошел и на прямой обман, объявив себя потомком Чингисхана. В качестве «доказательства» Ермолов представил своего двоюродного брата, находящегося в русском посольстве. Его разрез глаз и форма скул несколько напоминали монгольские. Данный факт оказал на персов ошеломляющее воздействие, и они всерьез забеспокоились, что в случае новой войны русскими войсками будет командовать «чингизид».
Между прочим, следует отметить, что, когда Ермолов въехал в персидский Тавриз (Тебриз), его посольство сопровождали английские офицеры: капитан Гарт и поручик Виллок, один формировал иранскую пехоту, а другой — кавалерию[10]. А во время переговоров иранцы постоянно консультировались с английским послом[11]. Но, несмотря на все осложнения, в конечном итоге дипломатическая миссия Ермолова увенчалась успехом, претензии Ирана на пограничные российские территории были отклонены, и шах согласился более их не требовать. Амир с Персией продержался до 1826 года.
И все же я далек от того, чтобы петь Ермолову осанну. Итоги его управления очень неоднозначны. Спору нет, генерал добился многого, его имя наводило ужас на местных ухарей, долгие годы промышлявших грабежами и работорговлей. Значительная часть Кавказа действительно покорилась русскому оружию, но называть сложившееся положение умиротворением никак нельзя.
Горцы готовились к реваншу, а крутые меры Ермолова подтолкнули их к объединению. Перед лицом общего, опасного врага кавказские кланы отложили в сторону свои междоусобицы и на время позабыли обиды, нанесенные друг другу. Первым грозным предзнаменованием будущей великой Кавказской войны стало восстание 1822 года. Кадий (духовный лидер, шариатский судья) Абдул Кадыр и влиятельный чеченский старшина Бей-Булат Таймиев заключили союз для подготовки к вооруженному выступлению против России. Абдул-Кадыр своими проповедями воздействовал на чеченское население, а военными делами занимался Таймиев. В 1822 году они подняли чеченцев, ингушей и карабулаков.
