— Они взялись за Сталина, чтоб Ленина уничтожить.
— Это черт-те знает что! Одну минуточку. Но тогда надо предположить другое: они сами не знали, что дело дойдет до опровержения Ленина, до опровержения Маркса — с опровержения Сталина…
— Все они знали. Что, они такие глупые?
— Тогда можно предположить черт его знает что! Я не предполагаю. Если это спланированная акция, задуманная до конца, то это страшное дело, это уже невозможно.
— Вот признаки этого, — говорю я. — Умирает Сталин в пятьдесят третьем году. В пятьдесят шестом году империализм щупает нас в Венгрии. Не вышло. Мне кажется, они тогда начали. Пощупали нас в Польше. Потом в Чехословакии. Не вышло. Сейчас они почувствовали слабину, такой момент настал, когда они могут реставрировать у нас капитализм.
У меня сомнение очень большое.
— Это страшное сомнение.
— Страшное сомнение. И не у меня одного.
— Страшное сомнение, — Каганович заметно расстроился и задумался.
— Смотрите, как Горбачева Запад хвалит. И Буш, и Тэтчер. Не знают, какую премию дать. Ваше руководство за этим следило очень внимательно. Были перегибы, невинные жертвы, но зато у вас не было пятой колонны, не было Горбачевых, Яковлевых.
— Это может сыграть роль.
— Да разве это лидер партии? Ломают памятники Ленину, и Горбачев ни слова об этом не сказал! Как президент, пускай всех поддерживает, кого угодно, но как Генсек он должен был это сказать.
— Да. Вы правы.
— Ему партия уже не важна. Он стал президентом. Я даже думал, не уйдет ли он с поста Генсека? Партия практически отстранена от руководства. Простая вещь: картошку сейчас некому собирать. Я разговаривал с секретарем Загорского райкома партии. Он говорит: раньше как было? Картошка пропадает на полях, я даю команду, а сейчас я не имею права. «Кто ты такой? Секретарь одной из партий!»
9 ноября 1990 года. (Телефонный разговор)
— Я в «Правде» прочитал об убийстве Кирова, проведено расследование. Прокуратура СССР отметает причастность Сталина к убийству Кирова. Вы читали, Лазарь Моисеевич?
— Читал. Хорошо, хорошо. Отповедь. Это впервые, — говорит Каганович. Голос у него бодрый.
28 декабря 1990 года. (Телефонный разговор)
— Але? Я слушаю.
— Как вы живы-здоровы?
— Здравствуйте, здравствуйте. Ничего так. По обыкновению, как говорится.
— Я ездил в Симферополь на несколько дней в командировку и чуть не попал в аварию, которую по телевизору показывали.
— Ну?
— Наш поезд ехал следующим за тем, который пострадал, и мы трое суток добирались из Симферополя, нас кружным путем везли через Купянск…
— Ай-яй-яй!
— Что творится на железной дороге, Лазарь Моисеевич, вы не представляете!
— Плохо?
— Очень плохо.
— А как у вас дела на съезде, что там было? Чем кончилось?
— Избрали Бондарева.
— А вас в правление выбрали?
— Да. Почтили доверием.
— Ну, это хорошо, поздравляю.
— Спасибо. Я выступал, сказал, что у нас в стране произошел контрреволюционный переворот.
— А я ждал, что вы позвоните. Я ведь двадцать второго никого не принимал.
Кагановичу в этот день исполнилось 97 лет.
— А я звонил вам перед этим.
— Я знаю, да. Но ко мне прорвались, я вам расскажу потом, как ко мне прорвались, вы слышали или нет?
— Нет, нет.
— Я вам расскажу, хе-хе. Минут на пять ко мне прорвались. Расскажу потом. Ну, когда мы увидимся? Может быть, позвоните завтра, посмотрим тогда. Я хотел побеседовать. Я так оторвался от людей, немножко прихварывал. Значит, вы приехали… А в Симферополь вы ехали чего?
— Писатели приглашали.
— Это к татарам, что ли? Хе-хе-хе.
— К украинцам.
— Хорошо, что есть люди, живущие активно. Я вот уже, к сожалению, последнее время сдал немного. Но стараюсь держаться. Прочитал в «Аргументах и фактах» интервью внука Сталина, Евгения.
— Он собирался к вам приехать.
— Да видите ли, я не знаю, он так ко мне и не приходил ни разу… А то, что он говорил — ничего говорил…
6 января 1991 года. (Телефонный разговор)
— Але?
— Здравствуйте, Лазарь Моисеевич!
— Здравствуйте, Феликс Иванович.
— Как вы там?
— Да вот сижу пока. Мне подали телефон.
— Я фильм смотрел о Бухарине вчера. Назвали «Враг народа Бухарин».
— Ну?
— И там выдвинули такую версию, что якобы было два процесса: один инсценированный, а второй настоящий. Я думаю, как это все в истории связывается?
— Это все вранье. Вранье, конечно. Вранье, вранье. Вот расскажете мне, я вам скажу.
— Когда к вам можно?
— Пожалуйста, в среду давайте. Приходите часов в шесть вечера.
— Среда у нас девятое число.
— Ну, после Рождества, — смеется Каганович. — Теперь Рождество праздник большой. Государственный…
9 января 1991 года.
К Кагановичу приехал в 17.55. Встретила, как всегда, в прихожей, Мая Лазаревна, перед этим выяснив, кто пришел. Тоже, как всегда.
— С праздником вас, Лазарь Моисеевич, с Рождеством Христовым, — говорю. Он смеется. — Без попов не обходится. Как включу телевизор, обязательно какой-нибудь поп учит меня, как жить дальше.
— Как вы живете? Что пишете?
— Хочу сделать беседы с Молотовым. Очень трудно.
— Трудно сейчас, — соглашается Каганович.
— Видимо, дана установка обливать вас грязью как только можно.
— Серьезно?
— Когда я попытался сунуться со своей книгой в издательство, — от меня требуют, чтобы я дал заголовок книге «Тридцать седьмой год был необходим». Я говорю: да, он это говорил, но зачем это выносить в заголовок? Я сегодня наотрез отказался. Статью заказали в ИМЭЛе, послесловие к моим «Беседам», я еще не читал, но представляю, что там может быть по нынешним временам.
— Молотов вам о пятьдесят седьмом годе ничего не говорил?
— Как вас снимали, говорил. Рассказывал, что вы сняли Хрущева с председательствующего на три дня.
— Да, да.
— Что там ведущую роль играли Суслов, Игнатов, Серов, Фурцева.
— Подробности не описываются? Он отвергает фракционность?
— Была фракционность, но в пользу дела, говорил Молотов.
— Ко мне пристает из Госполитиздата Поляков, я ему не отвечаю. Я никому не отвечаю. Чтоб я дал свои воспоминания, материалы… Как вы считаете, стоит ли мне начинать или не стоит?
— Я — за. Но в каком виде они дадут?
— В том-то и дело. У меня есть сомнения. Сейчас, когда жрать нечего, когда такая буза, в стране такое настроение, когда против нас продолжается кампания, когда реакция наступает, стоит ли мне выступать с воспоминаниями?
— Как раз стоит — у вас много сторонников.
— После этого может пойти такая кампания — не дадут мне спокойно умереть!
— Они и так вам не дают, вы для них, как кость в горле.
Допрос Бухарина в политбюро
Я посмотрел фильм о Бухарине. Вы там есть, Молотов, Сталин, такие прямолинейные, твердолобые, дальше некуда. А Сталина играет артист — это просто какая-то обезьяна! Узенький лобик, глаза — одни прорези… Показывают, будто проводят сначала один процесс над Бухариным, Рыковым — все они сидят в Октябрьском зале Дома Союзов. Они думают, что это суд, а это инсценировка. Весь зал — чекисты в штатском в виде корреспондентов. Вышинский ведет процесс, они отвечают на вопросы, все идет по сценарию, потом Бухарин вскипает: ‹это все неправда, мы ни в чем не виноваты…
Процесс закрывают. В коридоре сделали деревянный помост, сверху — окошки в зал. Сталин туда залазит и следит за процессом, вызывает то Ежова, то Фриновского: «С Плетневым перестарались. Неужели Плетнев читает по бумажке?» — «У него память плохая». — «Он лечил мою Надю, и у него была хорошая память». Короче, Сталину не понравилась эта инсценировка, и он дает по морде Фриновскому на прощанье. А потом начинается настоящий суд. Их, видимо, мучили, что-то с ними делали, они во всем признаются, говорят, как надо, что организовывали восстания и так Далее.
— А план, стратегия Бухарина там приводится? — спрашивает Каганович.
— Нет. Но показывают его, что был ловкач, вел интриги против Сталина.
— А его «гениальный» план, как вести страну, он показывал вполне реально. У меня выписки есть из стенограммы процесса. Читали?
— Читал. Там заключительная речь: «Стоя коленопреклоненным перед партией…» Как вы считаете, могла быть такая инсценировка?
— Нет. Нет. Нет, — трижды повторяет Каганович. — Это вранье, вранье.
— Я стал спорить после фильма. Нет, говорят, это было — два процесса, один инсценированный, другой — настоящий.
— Вранье.
— Сталин лазил, подсматривал.
— Вранье. Вранье, — повторяет Каганович и снова добавляет уже устало: — Вранье. Это вранье.
— Сидела там в зале жена Бухарина, Ларина и американец Коэн, который написал книжку о Бухарине.
