В глазах европейцев американцы были духовно пустыми и поверхностными, хотя одновременно признавались их сила и техническое превосходство. Любой, кто был свидетелем американской военной мощи, в виде ли авиационных армад в небе, в виде ли танков и пехоты на улицах городов, не мог не преклоняться перед ней. Но даже офицеры американской армии рассматривались во многом как простолюдины. Европейское понятие утонченности базировалось на классовом принципе. Какие манеры имели представители высших слоев общества, какие книги они читали, какие ценности были у них в приоритете — все это и формировало представление о высокой душевной организации. Скорее всего, это было характерно для всех обществ, не только европейских.
Белые американцы являлись потомками беженцев из Европы, тех, кто когда-то не смог найти свое место в Старом Свете. Как правило, эти беженцы представляли собой отбросы общества: английские авантюристы и мятежники, ирландские и шотландские крестьяне, просто голодные ирландцы, итальянские безработные и т. д. Дуайт Эйзенхауэр вырос в бедности в Канзасе, Омар Брэдли — в еще более бедной семье в Миссури. Даже Джордж Паттон, происходивший из состоятельной семьи, писавший стихи, был грубым и неотесанным мужланом, по европейским стандартам. Для европейцев все американцы являлись ковбоями. Европа узнала о них из ранних фильмов, которые часто снимали европейские эмигранты, никогда не видевшие вживую ни настоящих ковбоев, ни индейцев. Однако эти эмигранты могли читать невероятно популярные в свое время романы Карла Мая, немецкого писателя, однажды посетившего Америку и за шесть недель своего визита ни дня не пробывшего на американском Диком Западе.
Европейцы создали в своих головах некий образ типичного американца, своего рода миф об Америке и с готовностью поверили в него. Ковбой представлялся грубым, часто вспыльчивым, необразованным авантюристом. Кроме того, ковбой воспринимал мир упрощенно, в терминах белого и черного, без полутонов, тонкостей и сложностей и в качестве первого и окончательного довода в любом споре использовал грубую силу. Была некая ирония в том, что в сознании европейцев американцы являлись воплощением насилия, а сами европейцы — утонченности. И это-то зная всю европейскую историю бесконечных войн… Тем не менее за таким образом стояла известная правда. Европа лежала в руинах, но примириться с подчиненным положением было трудно. Какой бы сильной ни была Америка, какую бы искреннюю благодарность ни испытывали европейцы за американскую щедрость, повод смотреть на американцев свысока пришелся очень кстати и был основой некоей защитной реакции — тем более что в этом неотесанном образе многое было правдой. Американцы не были утонченными натурами в европейском понимании, но они к этому не особенно и стремились.
Однако неверно было бы ставить на одну доску простых, неутонченных американцев и таких же европейцев. Американцы стали уже принципиально отличаться от европейцев. Высшие слои американского общества стали утонченными по-своему, не по-европейски. Европа и Америка эволюционировали в направлениях глубоко различных ценностей, в сторону разных культур — от систем образования до хороших манер поведения за столом. Американская культура стала глубоко технократичной. Американский мальчишка будет скорее возиться с машиной, в то время как мальчик из «хорошей» европейской семьи, может быть, занялся бы изучением классики. Европейцы в лучшем случае будут смотреть на американцев как на торгашей. Американцы на европейцев — как на неудачников. Война была выиграна на поле битв технологий и индустрий, поэтому мальчишка, посвящающий свое время возне с машиной, значительно более ценен для американской цивилизации, чем высокообразованный ценитель классики. Благодарность, зависть, обида, возмущение, презрение — все это присутствовало в европейском отношении к американцам, тогда как в американском отношении к европейцам господствовали снисходительность и равнодушие.
Русские были сильными, опасными и голодными. Многие европейские левые романтизировали Сталина и Советский Союз, либо будучи не осведомленными о массовых сталинских репрессиях, либо оправдывая их. Но у попавших в советскую оккупацию иллюзий не было. Советы находились здесь, в прямой видимости, а разница между русскими и немцами ощущалась в лучшем случае в степени суровости режима. Для Восточной Европы жизнь обещала быть трудной. Однако при этом не возникало никаких психологических проблем во взаимоотношениях на бытовом уровне между оккупированными и оккупантами. Побежденные одновременно и боялись советских солдат, и смотрели на них свысока. Контакты же между советскими военными и местным населением были минимальными — по воле советского руководства. В то время как взаимоотношения американских оккупационных сил с местным европейским населением носили сложный и двойственный характер, в случае Советов и «их» европейцев все было предельно просто.
Стратегия и доминированиеВ отличие от немцев, ни СССР, ни США не пытались установить свое прямое управление оккупированными странами, позволяя последним формально сохранять свой суверенитет. У Советского Союза было много планов на дальнейшее развитие подконтрольных территорий, но также мало надежд, что эти планы найдут понимание у местного населения. Выборы в этих странах имели место, но когда они давали на выходе не то, что требовалось, как в случае с Венгрией, в ход шли манипуляции и запугивание. Далее проводились новые выборы с заранее известным результатом. Для советского руководства было аксиомой то, что народы на подконтрольных территориях должны встраиваться в систему, соответствующую советским стратегическим интересам.
У Америки вроде бы не было прямого «позитивного» интереса в Европе. Но имелся очень важный «негативный» — США не могли допустить объединение Европы вокруг одного гегемона, кто бы им ни был. Америка твердо усвоила урок истории, заключавшийся в том, что баланс европейских сил не способен поддерживаться самостоятельно, без вмешательства извне, потому что с 1914 года единственная доминирующая сила — Германия — дважды этот баланс нарушала. Теперь же место единственной европейской супердержавы занял СССР. Без американского присутствия в Европе ничто не смогло бы помешать Советскому Союзу завоевать весь остальной континент при появлении такого намерения, поскольку никакие европейские военные силы были не в состоянии остановить Советскую армию. СССР также имел рычаги политического воздействия на европейские страны через влиятельнейшие коммунистические партии, чье положение только укрепилось в результате войны, так как коммунисты принимали самое активное участие в подпольной борьбе с немцами.
Соединенные Штаты не могли этого допустить, поэтому достаточно быстро расстались с планами полного вывода войск из Европы по образцу окончания Первой мировой войны. Американские лидеры отдавали себе отчет в том, что возможность ухода СССР из оккупированных стран под давлением их народов, элит или любым внешним давлением Запада является фантазией. С учетом всего этого американцам необходимо было поддержать Западную Европу. Дело упрощалось тем, что видение своего будущего народами стран, находившихся под американской оккупацией, по большей части соответствовало и интересам США — в противоположность конфликту интересов населения Восточной Европы и оккупационной советской власти. Западноевропейские страны совсем не хотели ни оказаться завоеванными Советами, ни получить навязанные извне коммунистические правительства. Пограничная область между принципиально различными геополитическими зонами сдвинулась далеко на запад.
В Западной Европе, в свою очередь, прекрасно понимали две важные вещи. Во-первых, если позволить Советскому Союзу получить контроль над всем Европейским полуостровом, то никто в мире, включая Соединенные Штаты, более не пожелает тратить ресурсы на еще одну высадку в Европе, да и не сможет этого сделать. Во-вторых, если США и будут помогать разрушенным странам восстанавливать свои экономики, то только с целью укрепить свои собственные стратегические позиции. По этим причинам можно утверждать, что в американской оккупационной зоне имелось гораздо большее совпадение устремлений местных европейских обществ с геополитическими интересами оккупировавшей их державы, чем в советской. Линия разграничения между Советской и американской армиями в Европе стала новой точкой — нет, даже уже не точкой, а именно линией — возгорания, причем возгорания ядерного.
Холодная война имела в своей основе взаимный страх и взаимные угрозы. Американцы выбрали стратегию противостояния советской угрозе через создание системы альянсов, в которых американским союзникам отводилась роль поддерживаемых США форпостов на пути экспансии Советов. Советская стратегия предусматривала главным образом опору на собственные силы с созданием существенного превосходства в наземных войсках, острие которых, как и в 1914 и 1939 годах, было направлено на Германию. Самым страшным ночным кошмаром для американских стратегов был массированный советский удар по Германии, в результате которого она оказывалась полностью под контролем СССР, а дойти до портов на берегах Ла-Манша далее уже было делом несложным. При развитии такого сценария весь Европейский полуостров в короткие сроки оказывался под советским контролем, объединенным в один блок, без каких-либо плацдармов для внешних сил. При этом Советы достигали бы цели, достичь которой еще никому не удавалось: объединения всей континентальной Европы (от Атлантики до Урала) под влиянием одного центра силы. Очень скоро после окончания Второй мировой Европа оказалась перед лицом перспективы новой войны, в которой за европейцами не оставалось уже абсолютно никакого контроля.
