Елена Иваницкая - Один на один с государственной ложью

Ознакомительная версия.

А на Западе… что ж, там огромный опыт и повсеместная практика кооперации, солидарных союзов, коллективных действий, волонтерских объединений, гражданских инициатив, взаимной поддержки. Там хотят и умеют это делать.

Коллективизм американцев поражает и вдохновляет – рассказала Лиана Алавердова, поэт и переводчик в статье «Один в поле, или Размышления о волонтерской работе» (Знамя, 2014, 12): «Волонтерство – неотъемлемая часть американской культуры. Волонтерством занимаются республиканцы и демократы, черные и белые, религиозные и нерелигиозные, молодые и старые. Основы его были заложены самыми первыми поселенцами. Как писал французский политический мыслитель Алексис де Токвиль в широко известном труде „Демократия в Америке“ (1835), „американцы самых различных возрастов, положений и склонностей беспрестанно объединяются в разные союзы: коммерческие, производственные, религиозно-нравственные, серьезные и пустяковые, общедоступные и замкнутые, многолюдные и немногочисленные. Всегда там, где во Франции во главе всякого нового начинания (организация празднеств, основание школ, строительство гостиниц, церквей, больниц, распространение книг) вы видите представителя правительства, а в Англии – представителя знати, будьте уверены, что в США вы увидите какой-нибудь комитет. Это способ коллективного действия: сообща добиваться цели, отвечающей общим желаниям“» (https://goo.gl/Z5TEh3).

Прошлое, как и будущее, принадлежало государственной идеологии. А наше реальное прошлое… оно было страшной тайной.

Мертвые принадлежали партии. А все те, кого погубила партия, наши мертвые деды и прадеды… они были страшной тайной.

О тайне прошлого и тайне погибших говорят все мои собеседники.

«Прошлое нашей семьи было весьма непростым, как и всего народа. Кое-что, конечно, приглушалось, щадилось. Кое-что и скрывали до времени, например, подробности судеб погибших родных: обоих дедов и других. Но в принципе, мы всё знали. Оба моих деда были репрессированы. О том, что мой дед по отцу был священником и погиб (пропал без вести) еще в средине двадцатых, я узнал, уже будучи студентом. Дед по матери отсидел около 20 лет и был освобожден уже после ХХ съезда. Брат деда был расстрелян в 1938 году (58—10), сведения о нем я нашел только несколько лет назад. Досталось и другим. Я постоянно сталкивался с этими вопросами при „допускных“ проверках и при выездах за границу. Не нужно было бравировать своим непринятием системы. Я придерживался библейского, христианского правила: удались от зла и сотвори благо. Очень важный пласт моего детского и подросткового мира – время, проведенное в селах, разговоры с родичами и земляками. Это были люди, только что пережившие уже которую голодовку и разорение. Простые рассказы этих людей для меня перевесят все рассуждения „ученых“ и „политологов“, вместе взятых» (П. Г. Интервью 2. Личный архив автора).

«Мой прадед был контужен в первом бою, почти всю войну пробыл в плену (не в концлагере, у бауэра работал), но его не преследовали за это. В плену (совсем недолго) был также брат моего деда, но дед (ортодоксальный коммунист, к тому же занимал какой-то пост в Минобразовании Тувы) мастерски вывел его из под удара, который готовился – об этом я позже узнал. Вообще, как я понял, те, кто воспитывал меня, особенно старики, всячески оберегали меня от ужасов истории. Я у прабабушки спрашивал про то, как началась война, она отвечала: „Ну, началась и началась… Мужиков забрали, немцы давай завод бомбить, а мы на печи сидим да боимся“ – вот и все. Разве что в школу приходили ветераны (и военрук был замечательный дядька, воевавший) и рассказывали такие жуткие вещи (о Сталинграде, например), что наши детские мозги не могли это воспринять как реальность.» (А. Г. Интервью 3. Личный архив автора).

«Мало того, что запретом было окружено мнение о настоящем и будущем, тень молчания упала на близкое прошлое нашей семьи. Я не знал до 30 лет, что дед был раскулачен! Не знал, что в роду у бабушки был миллионер пароходчик Любимов, не знал даже того, что отец на войне служил в женском зенитном батальоне под Москвой, не сделал ни одного выстрела по самолету врага и всю войну играл в карты, да ублажал плоть солдаток. Правда, он предпочитал помалкивать. Это машинальное табу на все, что выходило за рамки школы, было решающей чертой моего детства и юности» (А. К. Интервью 6. Личный архив автора).

«Думаю, что родители были откровенны, они были убежденными коммунистами. В рамках, в русле общей пропаганды допускали, что были ошибки. О расстрелянном прадеде молчали. Мама до конца дней думала, что коммунизм – самая чистая мысль, но ее загубили. О военном опыте рассказывали, но я бы не сказала, что много. Отец не любил распространяться на эту тему» (Л. И. Интервью 7. Личный архив автора).

«Старшие в семье абсолютно не были со мной откровенны в том, что касалось политики – истории – прошлого семьи. Вопросы про все задавала, но они от них неизменно уходили. Подслушивая разговоры родителей с друзьями, узнавала о докладе Хрущева, „Докторе Живаго“, „Не хлебом единым“. Я знала, что папа в 1941 не сдал радиоприемник и узнал о начале войны ночью» (О. К. Интервью 8. Личный архив автора).

«Когда я стала что-то соображать, стала спрашивать. Ответ был: лучше вам этого не знать, потому что это наверняка вернется. Рот был на замке всегда» (А. Г. Интервью 11. Личный архив автора).

Мой отец, Николай Михайлович Иваницкий, ушедший воевать ребенком в шестнадцать лет, намертво молчал о своих фронтовых годах. Как он в действительности относился к мудрому партийному руководству, я узнала только потому, что подслушала.

Однажды мама с папой смотрели по телевизору документальный фильм. Завывала сирена, гремели взрывы, торжественный голос вещал про мудрое руководство родной коммунистической партии. А я, двенадцатилетняя, залюбовалась из темного коридора, как хорошо сидят рядышком молодые и красивые мама с папой. То есть меня не видели. «Может, и правда мудрое? – вздохнула мама. – Мы же победили» – «Какое, к черту, руководство! – тихо взорвался папа. – Немцы на Волге стояли!».

Странно, что эту папину мысль – единственно возможную мысль – и сегодня еще не все разделяют.

О раскулаченной и сосланной родительской семье моей бабушки, о ее расстрелянном отце никто никогда не проронил ни слова. Я знала, что о мамином отце, моем дедушке Василии Петровиче Текучеве, говорить можно. Дедушка был герой, ополченец сорок первого года, освобождал Ростов, погиб в Белоруссии в 1944 году, его именем в Ростове названа улица. О мамином дедушке говорить было нельзя. Я даже не знала, как его звали. Ну, если у бабушки Маруси отчество – Михайловна, значит, прадедушка Миша. И все. Полное, мертвое молчание. Ребенком я никогда о бабушкином детстве не спрашивала. Но понимала: там что-то жуткое.

Теперь имя моего прадеда я читаю у Соловецкого камня на «Возвращении имен». Михаил Иванович Васильев, донской казак, хлебороб, виноградарь. У него был хутор возле станицы Цимлянской. Раскулачен, сослан с семьей (под высылку не попадали только замужние дочери), в тридцать седьмом арестован и расстрелян.

Школьный учебник, ежегодным тиражом в три миллиона, учил другому прошлому: «Коммунистическая партия указала трудовому крестьянству единственно правильный путь… Отбирать у кулаков землю, инвентарь, скот, добро, накопленное путем эксплуатации крестьян и выселять кулаков с другие места, где они должны были честно трудиться. Это и означало ликвидацию кулачества как класса… Эти меры были поддержаны… с энтузиазмом встречены… Озверевшее кулачество – этот последний, самый массовый эксплуататорский класс – в ответ еще с большим ожесточением повело борьбу с колхозным движением…» (И. Б. Берхин, И. А. Федосов. История СССР. Учебник для 9 класса. Издание 7-е. – М.: Просвещение, 1982. с. 322, 327, 328)

Доверительное без утайки обсуждение прошлого было редким исключением и касалось только избирательных сюжетов.

«Мама бывала со мной очень откровенна во всем, что-то когда-то мы с нею обсуждали, в том числе о политике. Но не по конкретным поводам (официальные были скучны, а неофициальные до нас не доходили), а по тем, которые касались литературы, судеб людей, с которыми дружили, о лагере – что там была за жизнь. Иногда она рассказывала о самых черных временах очень веселые вещи – о самодеятельности в лагере, о походах в баню, о переписке через заборы. И о страшном рассказывала. Но редко. Главная ее мысль была, что везде – люди, как очень плохие, так и удивительно хорошие. И среди коммунистов (которые ведь тоже сидели) и среди лагерных начальников, среди воров и убийц, среди всякого рода бедолаг…» (А. Б. Интервью 4. Личный архив автора).

Ознакомительная версия.