Ознакомительная версия.
Тем не менее такой вывод нуждается, как минимум, в коррекции. Опыт союзничества России/СССР с США, Англией и Францией в годы обеих мировых войн требует более внимательного отношения. Если бы не бездарное руководство и зачастую безответственное поведение Николая II, судьба России в XX в. сложилась иначе. В Ялте и Потсдаме Запад признал за Москвой традиционные геополитические интересы Российской империи, а в Хельсинки – расширение сферы влияния далеко за их пределы.
«Холодная война» стала неизбежной в результате внутренней природы советского режима, а не антагонизма геополитических интересов СССР и США. Капиталистическая и демократическая Россия 1945 г., вполне вероятно, вступила бы с Америкой в отношения взаимозависимости, которые не исключали бы конкуренцию, но ставили бы ее в русло мирного развития. Напротив, взаимная боязнь того, что противник преследует цель свержения чужого режима, предопределила тотальный характер «холодной войны», которая не переросла в горячую лишь из-за наличия фактора ядерного оружия. Недолгие периоды разрядки носили тактический и поверхностный характер. «Кроме того, – справедливо отмечал Алексей Арбатов, – подобное сближение, предполагающее большую открытость и контакты с внешним миром, немедленно порождало опасность эрозии режима внутри страны, что провоцировало откат назад и быстрое возвращение к «холодной войне»19.
Несостоятельны и попытки представить отношения России с западными странами в виде «вечного противостояния». Для Данилевского, писавшего свой труд под впечатлением Берлинского конгресса 1878 г., противником была практически вся романо-германская Европа. Для его современных эпигонов историческим врагом России являются англосаксы и поляки (этим, кстати, объясняется их особая нелюбовь к Збигневу Бжезинскому: он принадлежит к обеим группам). Их мечта – объединение «старой Европы» и России для противодействия США и их новым союзникам в Центральной и Восточной Европе, Балтии и на Кавказе. В действительности Россия, как и все другие европейские страны с богатой историей, союзничала и воевала с разными странами. Часто при этом одни и те же страны (например, Германия) из союзника превращались в злейшего врага, затем опять в союзника, после чего следовала новая война, сменявшаяся новым партнерством, и т. д.
Россия – лидер особой «евразийской» цивилизации. Ответом усилившегося и восстановившего независимость Российского государства на проблему обеспечения безопасности стала политика неуклонного расширения собственного стратегического пространства по всем азимутам – как посредством мирной колонизации и «добровольных» присоединений народов и территорий, так и путем прямых завоеваний. В конце концов геополитическая экспансия утратила первоначальный оборонительный характер и превратилась, как и в случае других великих держав, в инерцию и самодовлеющую ценность, а затем, после 1917 г., приобрела значение идеологической миссии. Империя служила материальным обоснованием авторитаризма.
Идея России – «держателя как мирового цивилизационного, так и силового баланса»20, иными словами, мирового балансира, была заимствована российскими эпигонами геополитики у ее отца-основателя Хэлфорда Маккиндера. Такая позиция хорошо укладывалась в политическую программу противодействия усилиям США, которые полагались направленными на то, чтобы раз и навсегда разрушить евразийский геополитический монолит.
В условиях исчезновения Евразии как подконтрольного Москве центра силы Россия все больше «проваливается» между Востоком и Западом. Вместо силового доминирования в Центральной и Восточной Европе и Центральной и Восточной Азии она оказывается зажатой между расширяющейся Европой и динамичной Азией.
Консервативная патриотическая интеллигенция, впервые открывшая для себя Данилевского и Струве, выступила с альтернативным европейским проектом. «Попытка решить противоречия между Европой и Россией через втягивание России во внутриевропейские коалиции и превращение в часть Европы ложна и обречена на фиаско, – писала идеолог парламентской фракции «Родина» Наталья Нарочницкая. – Нельзя большее интегрировать в меньшее, не расчленив и не уменьшив это большее»21. Вместо того чтобы стучаться в двери Запада и копировать Германию, Россия, по мнению адептов этой концепции, должна была «возглавить свою Европу».
Воспоминания о панславизме и восточном вопросе побуждали их мыслить категориями «союза близкородственных народов» (Румянцев, Станкевич). Критерием «родства» объявлялась приверженность православию. Соответственно предлагалось объединить вокруг России весь православный мир: в СНГ – Украину, Белоруссию, Молдавию, Грузию и Армению; на Балканах – Болгарию, Румынию, Сербию, Черногорию, Республику Сербскую в Боснии, Македонию, а также Грецию и Кипр. Этот чисто умозрительный проект игнорировал все существовавшие в 1990-е годы политические реальности – как российские, так и международные. Разумеется, он не мог иметь никаких политических последствий.
Более перспективным, чем православное единство, многим показалось «новое евразийство». Современные евразийцы, последователи Льва Гумилева и сторонники его идеи славяно-тюркского «ядра» Евразии, фактически выступали за восстановление СССР. Философско-геополитическое направление этой тенденции было развито Александром Дугиным, чьи работы получили широкое распространение и сочувственный отклик среди консервативных политиков, чиновников и военных. Дугину даже удалось создать свою политическую организацию, но и этот проект не получил серьезного развития22.
Респектабельное направление современного евразийства представлял крупнейший российский политик 1990-х годов Евгений Примаков. Его концепция «многополярного» (или «многополюсного») мира была направлена на восстановление равновесия в мировой системе, нарушенного в результате распада СССР и стремительного возвышения США как единственной сверхдержавы. Средством уравновешивания Америки виделся альянс «неаффилированных» с США стран – прежде всего России, Китая и Индии23, а также Ирана. По мнению Бобо Ло24, такая многополярность на самом деле является «подновленным биполярным подходом» (revised bipolarity): речь идет не о «свободной конкуренции» нескольких полюсов, а о формировании международного картеля для уравновешивания «единственной сверхдержавы». В этом отразилась антисистемная традиция, заложенная изгоями-болыиевиками, готовыми блокироваться с другими обиженными странами для противостояния мировым лидерам своей эпохи25.
Сторонники многополярного мира занимали в 1990-е годы господствующие позиции в традиционных группах старой советской элиты – силовых структурах, военно-промышленном комплексе, церковной иерархии. Они могли рассчитывать также на материальную поддержку со стороны «патриотического», «православного» бизнеса. В целом евразийство было уходом из XX столетия в XIX, к «России, которую мы (они) потеряли»26.
Евразийское направление в российской внешней политике и политической мысли отчасти поддерживалось извне. Разумеется, при этом каждый из его сторонников преследовал собственные политические или личные цели. Это были прежде всего президент Казахстана Нурсултан Назарбаев, выдвинувший в 1994 г. идею «Евразийского союза», и президент Белоруссии Александр Лукашенко, который с середины 1990-х годов стал пропагандировать проект сближения России и Белоруссии в рамках «союзного государства».
В действительности Россия, несмотря на все свое несомненное своеобразие, охотно заимствовала у Византии, затем у Польши, Швеции, Голландии, Германии, Франции, Англии не только их технические достижения, но и важные элементы культуры – с непременным последующим переосмыслением, «национализацией» заимствованного27. Если от варягов Русь получила если не государственность, то первых государей, то из Византии – религию и культуру. Стены и башни Кремля и большинство его соборов – творение итальянских мастеров, приглашенных в Москву Иваном III28. У побежденных Петром I шведов Россия заимствовала бюрократическую организацию современного государства, у любимых Петром голландцев – основы кораблестроения. Из Германии, от Маркса и Энгельса, – коммунистическую идеологию. От Запада после окончания «холодной войны» – модели демократического устройства и рыночной экономики. Это, разумеется, лишь пунктирный ряд.
Настоящая Россия – это СССР. Сразу после распада СССР отношения со странами СНГ были объявлены важнейшим приоритетом российской внешней политики. В реальности, однако, они находились ближе к периферии этой политики. Тем не менее, несмотря на распад Советского Союза, многие традиционные связи между бывшими республиками по инерции сохранялись. Объединенные вооруженные силы фактически просуществовали до весны 1992 г. (формально их командование было упразднено полтора года спустя), рублевая зона – до лета 1993 г. В начале 1990-х годов Москва еще воспринималась как общая столица постсоветского пространства (хотя формально местопребыванием органов СНГ был определен Минск). В этих условиях у части российских элит, прежде всего у коммунистов и националистов, но также и у традиционных государственников теплилась надежда, что распад СССР, как и распад Российской империи, – явление временное, которое вскоре закончится новым объединением под российским лидерством. «Реинтеграторы» по существу были реваншистами, хотя таковыми себя и не воспринимали. Однако пока у власти находился Ельцин, у них не было никаких шансов реализовать свои планы.
Ознакомительная версия.
