Приверженцы юридического подхода утверждают: внутри страны Сталину никто не угрожал. Ведь они не оставили после себя документов, проектов конституций, как, скажем, декабристы или петрашевцы. Но декабристы успели выйти на Сенатскую площадь «в свой назначенный час». Однако могли и не успеть. Александр I получал предупреждения о заговоре, но не принял мер. А если бы принял, мы бы судили о заговорщиках по их признаниям и проектам конституций. В XX веке обвиняемые в заговоре признавались в преступлениях, но в большинстве своем не писали тайных проектов. Это было не нужно. Свои идеи они с исчерпывающей полнотой сформулировали в 20–е гг.
Можно ли понять, стали ли опальные лидеры большевизма лояльными Сталину после очередных покаяний 1933 г., или они стремились при первой возможности вернуться в политику? Можно понять, что на самом деле думали опальные большевики в 1934 г.? Можно. Лидеры идейных течений 20–х гг. не переставали писать и в 30–е гг. Их мысли были заняты противоестественными условиями политической борьбы в условиях сталинской диктатуры. И даже если речь шла «о другом», сквозь строки проступала трагическая судьба оппозиции «без программных документов».
Незадолго до ареста Л. Каменев по долгу службы в издательстве «Академия» писал предисловие к сборнику, посвященному заговору Катилины в Древнем Риме. Он считает, что это — «революционное движение», «последняя попытка сопротивления республиканских элементов» наступлению цезаризма. «Они не оставили истории никаких свидетельств о своей программе, своих планах и замыслах. Сохранились только свидетельства смертельных врагов движения… Обесчещение врага, сведение социально-политического движения к размерам уголовного преступления — такова была цель обоих (выражавших официальную точку зрения Цицерона и Салюстия. — А. Ш.). Задача удалась… Катилина и его сообщники вошли в историю как устрашающий образец политических авантюристов, готовых ради низменных личных целей, опираясь на отребье человечества, предать на поток и разграбление основы человеческого общежития. Обычная участь разгромленного революционного движения».[244] Сталинское словечко «отребье» Каменев приводит почти в это же время, когда пишет о советском обществе, но в другом контексте — повторяя штампы сталинской пропаганды.[245] Употребляя современные пропагандизмы в статье о Древнем Риме, Каменев подчеркивал ее эзопов язык. Слово «отребье» будет звучать и на процессах, где Каменева и других участников «разгромленного революционного движения» будут обвинять в стремлении «предать на поток и разграбление основы человеческого общежития», во вредительстве небывалых масштабов.
Но, даже читая «прокурорские речи Цицерона» (еще одна аналогия Каменева), можно реконструировать цели движения Каталины. Аналогии Каменева могут иметь для нас и методологическую ценность — в XXI в. пора исследовать события 30–х гг. без груза идеологических пристрастий XX века. Как дело Каталины или царевича Алексея.
О взглядах лидеров внутрипартийной оппозиции XX в. мы знаем гораздо больше, чем о Катилине. Знаем мы и то, что их критическое отношение к сталинской системе мало изменилось в первой половине 30–х гг. Так, «разоружившийся перед партией» троцкист X. Раковский сразу после ареста, еще до того, как согласился клеветать на себя, говорил о своих взглядах: «пролетарская диктатура превратилась в государство сословное».[246] Может ли настоящий большевик не бороться против сословного государства?
На процессах 30–х гг. говорилось об обширных связях Троцкого в СССР. Были ли эти связи реальностью? Например, Троцкий отрицал, что знал своего «связника» Райха, упоминавшегося на процессах. Современные исследования показывают, что Райх был в контакте с Троцким и, следовательно, Троцкий скрывал реальные контакты с большевиками, оставшимися в СССР.[247]
Сегодня мы знаем о контактах оппозиционеров с Троцким даже больше, чем сталинское следствие.
Следствию не удалось установить, что И. Смирнов в 1931 г. во время заграничной командировки встречался с сыном Троцкого Л. Седовым и обсуждал взаимодействие его группы с Троцким. Контакты продолжились в 1932 г., во время поездки за границу Э. Гольцмана, который передал Седову письмо Смирнова о переговорах между группами троцкистов, зиновьевцев и Ломинадзе — Стэна о создании блока. Седов утверждал, что он получил сообщение о переговорах между блоком левых (троцкистами и зиновьевцами) и правыми — слепковцами и рютинцами.[248]
Троцкий оставался фактором политической жизни СССР. Между тем взгляды Троцкого в начале 30–х гг. заметно менялись. Иначе после сдвигов первой пятилетки и быть не могло. Еще в 1930 г. Троцкий заявил об индустриализации: «разгон взят не по силам».[249]
В марте 1930 г., во время сталинского отступления на поле коллективизации, Троцкий, естественно, возложил на сталинскую фракцию ответственность за провал: «Все, что проповедовалось годами против оппозиции, якобы не признававшей этого, — о „смычке“, о необходимости правильной политики по отношению к крестьянству, вдруг оказалось забыто, или, вернее, превращено в свою противоположность… Как уже не раз бывало в истории, хвостизм превратился в свою противоположность — в авантюризм».[250]
Это означало, что разногласия Троцкого с правой оппозицией перед лицом сталинского скачка становились второстепенными. Главным было противоречие сталинского режима и всех остальных течений большевизма: абсолютный централизм, тоталитаризм и монолитность власти против внутрипартийного плюрализма и умеренного авторитаризма.
Троцкий из эмиграции наиболее откровенно формулировал задачу: необходимо «отделение здорового от больного, очистка от мусора и грязи»[251] в бюрократических коридорах. Это требование вряд ли могло понравиться партийным бонзам, настроенным антисталински. Но они были согласны с троцкистами в «программе — минимум»: необходимо «выполнить последний настойчивый совет Ленина — убрать Сталина».[252] В этом контексте требование Троцкого звучит как чисто политическое. Но после того как требование «убрать Сталина» будет повторяться оппозиционными группами, Сталин станет трактовать его как террористический призыв.
Троцкий относился к терактам в СССР так же, как большевики к эсеровскому террору начала века, — с сочувствием. Это симптом разложения режима, приближения революции. Но «сами по себе террористические акты меньше всего способны опрокинуть бонапартистскую олигархию».[253]
В октябре 1933 г. Троцкий отказывается от борьбы за изменение партийного режима легальным политическим путем: «Для устранения правящей клики не осталось никаких нормальных, „конституционных“ путей. Заставить бюрократию передать власть в руки пролетарского авангарда можно только силой».[254] Это означало начало подготовки антисталинской революции или переворота. При этом революция не должна была сломать «социалистические элементы хозяйства» и структуры «диктатуры пролетариата», которые, по мнению Троцкого, все еще сохранялись в СССР наряду с бюрократической диктатурой. Троцкий не мог рассчитывать на поддержку партбоссов и снова надеялся на перемены, связанные с мировыми потрясениями. «Как и в странах фашизма, толчок к революционному движению советских рабочих дадут, вероятно, внешние события»,[255] — говорилось в документах IV Интернационала, организованного Троцким. Из подобных высказываний (а возможно — и более откровенных обсуждений троцкистов в узком кругу) Сталин сделал вывод, что Троцкий готов приложить руку к этому поражению.
На следствии перед процессом 1938 г. Бухарин утверждал: «Радек мне говорил, что Троцкий считает основным шансом прихода блока к власти поражение СССР в войне с Германией и Японией и предлагает после этого поражения отдать Германии Украину, а Японии — Дальний Восток. Радек мне сообщил об этом в 1934 г. …»[256] Что это, выдумка или интерпретация? Если интерпретация, то о чем говорили Троцкий и его сторонники, а потом Радек и Бухарин? Для того чтобы понять логику обсуждений в оппозиционных и эмигрантских коммунистических кругах, достаточно вспомнить об опыте большевиков 1917–1918 гг. и спорах 20–х гг. Если Сталин потерпит поражение в войне, то это приведет к его падению и возвращению к власти большевистской или левосоциалистической коалиции. Для укрепления новой власти, как и в 1918 г., придется заключить с немцами (а теперь еще и с японцами) «похабный мир», придется предоставить самостоятельность Украине и фактически отдать ее немцам. А потом, укрепившись, вызвав в Германии революцию, вернуть все упущенное с прибытком. Это уже проходили. Противники Сталина могли говорить о вынужденных мерах в случае поражения (это вполне соответствует открытой позиции Троцкого). Сталин заставил Бухарина и других подсудимых признавать, что они желали делать уступки врагам СССР. Но даже на процессе Бухарин говорил (в явном противоречии с тенденцией следствия): «Мы рассчитывали, что немцев надуем и это требование не выполним».[257] Здесь тоже видны отголоски реальных бесед, соответствующих большевистской тактике времен революции.
