прошлому любая идея, прямо или косвенно оправдывающая дальнейшее расслоение общества, была бы отвергнута массами с ходу.
Возник сложный выбор: либо правая идея, под знаменем которой проводились постсоветские экономические реформы, включая возврат права частной собственности, либо демократия, формирование которой было смыслом и целью политических реформ. В тот конкретный момент исторического развития правая идея и демократия в России вместе уже не сочетались.
Именно тогда, находясь в условиях, способствующих переосмыслению многих привычных стереотипов и позволяющих взглянуть на вещи под неожиданным углом зрения, я предложил реформаторским и демократическим силам — всем, кто нацелен не на прошлое, а на будущее и видит Россию современной модернизированной страной, — сделать однозначный выбор в пользу демократии и сменить знамя. Понимание того, что общество больше не примет правую идею (хотя ее потенциал в России не был исчерпан и работа, которую следовало провести под этим знаменем, не была и близко доведена до конца), заставило меня выступить с призывом к «левому повороту».
Предлагая совершить крутой маневр, я не становился сторонником коммунистических и левацких идей. Речь шла о другом: пришло осознание, что социальное расслоение общества достигло угрожающих масштабов и оно более обществом не принимается, что в такой стране, как Россия, вообще изначально было утопией придерживаться при проведении реформ чисто либертарианских взглядов, что государство не может далее оставаться в этом вопросе сторонним наблюдателем и должно принять экономические и политические меры, направленные на выравнивание наметившегося социального дисбаланса, что это значит, в конце концов, что с мечтой о «маленьком государстве» в России надо распрощаться и надо учиться нормально управлять нормальным государством и контролировать его.
К сожалению, многие из тех, к кому был обращен мой призыв, его не услышали. Впрочем, по независящим от меня причинам я не мог активно участвовать в этой дискуссии и больше наблюдал за ней со стороны. Так или иначе, но основной костяк сил сопротивления ползучему авторитаризму и неототалитаризму — те смелые, порой до отчаяния, люди, которые не пошли на компромисс с режимом и продолжили идейную и политическую борьбу за права человека, против произвола власти и за демократические ценности, — оставался на правых, даже либертарианских позициях, пропагандируя ценности свободного рынка, преимущества капитализма и прелести «маленького государства». Возможно, это было справедливо, но в той обстановке вряд ли уместно и практично.
Ситуация усугублялась тем, что при отсутствии реально сколь-нибудь значимой левой идеи в России было и осталось полным-полно левацких и псевдолевых идей. Идеологическое и политическое пространство полно деятелями, паразитирующими на советской ностальгии старшего поколения и продающими левую идею как социальный транквилизатор. Неудивительно, что у изрядной части критически настроенного формирующегося гражданского общества выработалась идиосинкразия к самому слову «левый» — все левое стало отвергаться априори как элемент советской архаики. В результате место оказалось вакантным.
Как известно, свято место пусто не бывает, и на левую идею нашелся самый неожиданный «покупатель» — правящий режим. Если те, к кому я обращался, меня не услышали, то в Кремле очень хорошо осознали ценность левой идеи. Правда, я полагал, что ее надо соединить с демократической идеей, а в Кремле ухватились за левую идею, наоборот, как за инструмент свертывания демократии и выстраивания постсоветского авторитаризма. Под прикрытием популярных лозунгов борьбы с финансовой олигархией Кремль начал развертывать фальшивую левую программу, на словах стремясь к сокращению разрыва между богатыми и бедными, обещая широкое развитие разнообразных социальных программ, рекламируя свою модель социального государства. Пик этого популизма пришелся на 2007–2008 годы, когда стал активно продвигаться концепт национальных программ в области здравоохранения, образования, культуры и так далее.
Поначалу этот недемократический «левый поворот» дал очень хорошие политические всходы. На фоне обильных доходов от продажи сырьевых ресурсов по сверхвысоким ценам и при сохраняющейся видимости стабильных отношений с Западом (что давало еще и дополнительную возможность привлечь кредитные ресурсы и инвестиции) на социальном направлении удалось сконцентрировать немалые ресурсы, подняв таким образом уровень жизни значительных групп населения на почти докризисный уровень и даже кое-где побив советские стандарты. Это обеспечило мощную поддержку режима со стороны общества и привело к знаменитому общественному пакту «хлеб в обмен на демократию», итогом которого стало формирование замкнутой авторитарной системы.
Однако путинский социальный рай продолжался недолго. Ни к какому новому равенству эта политика не привела. Да, по сравнению с девяностыми доходы и уровень жизни весомой части населения существенно поднялись. Но доходы главных бенефициаров путинской политики — новой бюрократии и пристегнутого к ней полукриминального бизнеса — росли еще большими, почти космическими темпами. Социальное расслоение не только не уменьшилось, но и заметно выросло. Появился новый олигархический класс Путина, состоящий из его опричников, выросли доходы подавляющей части старой прослойки сверхбогатых. То, что происходило в Москве на национальном уровне, многократно дублировалось в провинции, где точно так же увеличивался разрыв между общественными слоями. Получилась фантастическая картина: проводя на словах левую повестку, на деле режим способствовал еще большему расслоению общества и росту неравенства во всех сферах, причем в самой примитивной, практически сословно-феодальной форме.
Пока денег было не просто много, а очень много, никакого диссонанса из-за этой своей псевдолевой повестки режим не испытывал. Сверхдоходы позволяли безболезненно «отстегивать» массам откупные платежи, практически не снижая темпов накопления богатств у привластного клана. Эта «легкость бытия» развращала. Социалистические идеи стали все чаще перемежаться с идеями националистическими и даже милитаристскими. Как известно, из социализма и национализма нередко рождается гремучая смесь. Собственно, поворот в сторону национальных социальных программ с самого начала проходил под аккомпанемент «мюнхенской речи» Путина (2007). Их старт уже сопровождался акцией по отторжению от Грузии двух автономий — Южной Осетии и Абхазии (2008), а в период расцвета «путинского социализма», на пике роста благосостояния «постсоветского народа», началась война с Украиной (2014). И здесь случился сбой: в условиях войны денег на поддержание социальной иллюзии стало не хватать.
Что случилось с путинским социальным государством с началом эпохи гибридных войн? Коротко говоря, «оно утонуло».
Во-первых, после кризиса 2008 года изменилась мировая конъюнктура и цены на сырье сами по себе поползли вниз.
Во-вторых, подготовка к войне, восстановление автономного ВПК (пусть и исключительно для виду) — дело недешевое, а в насквозь коррумпированном государстве и вовсе непозволительная роскошь даже для самого сильного бюджета.
В-третьих, в долгосрочной перспективе лишение доступа на мировые кредитные рынки и торговые ограничения, накладываемые санкциями, — вещь не такая уж и смешная, как об этом твердят по Первому каналу. В этом случае, похоже, одни только «Искандеры» и смеются — все остальные плачут.
В-четвертых, самая продвинутая
