Национализм по-прежнему может быть могучей силой в деле мобилизации недовольных и обиженных, а также тех, чьи патриотические чувства глубоко оскорблены, кто верит, что для спасения Отечества должны быть предприняты радикальные и даже насильственные действия. Существует освященная временем русская склонность к радикализму и экстремизму, к безоглядному, далеко выходящему за пределы здравого смысла следованию идее и идеалу. Русские взяли на вооружение социализм — политическое учение, которое в других странах привело к демократии и социальному обеспечению, — и превратили его в кошмар. Есть опасность, что национализм, весьма взрывная сила и в лучшие времена, приведет к тому же, если его будут питать ненависть и эгоизм, если его будут насаждать за счет других ценностей; тогда и он превратится в чудовище.
Коммунизм и национализм всегда были главными областями моих научных интересов; в 1960-е годы исследование идеологических корней нацизма привело меня к изучению «черной сотни» и «Протоколов сионских мудрецов» [10]. Я вырос в условиях тоталитарного режима, когда националистические страсти охватили всю Европу; видимо, это помогло мне понять различные формы национализма. Но это же обстоятельство помогло мне прийти к выводу, что исторические параллели имеют только лишь ограниченную ценность. Некоторые западные и русские авторы подчеркивают сходство ситуаций в нынешней России и в поздней Веймарской республике, при начале нацистского движения. Есть здесь некоторые черты поразительного идейного сходства (об этом подробнее — далее), но немало и решительных различий. Политическая обстановка в посткоммунистической России совершенно не похожа на ту, которая сложилась в Германии в 1932 году.
Во времена политической поляризации и радикализации в России иностранцы, пишущие о русской правой, обречены на обвинения в «русофобии», если только они не демонстрируют безоговорочную поддержку крайних правых взглядов. Эта книга писалась не ради полемики. То, что в России есть правоэкстремистское движение, — не такое уж поразительное открытие. Подобные партии существуют практически в каждой европейской стране, а также в Америке и в других местах. Чудом было бы, если бы Россия оказалась исключением. Я — не русский, и боль России не может быть моей болью. Но я могу понять чувства русских перед лицом катастрофы и симпатизировать им. Я достаточно знаком с русской темой, чтобы знать: история России — не только история прислужничества, отсталости и упущенных возможностей. Многое в русской культуре вызывает мое восхищение, и многие черты русских людей — симпатию. Я твердо убежден, что русский народ заслуживает лучшей доли. В истории народов бывают бури и затишья, и, вероятнее всего, Россия в конце концов справится с нынешним бедственным положением.
Я хорошо понимаю негодование и чувство униженности, которые испытывают многие русские в этот критический период. Вероятно, крушение старой Советской (Российской) империи было неизбежным. Однако распад ее принял катастрофический характер, и страшные последствия будут ощущаться еще долго. Если Россия примет все требования новых республик, если она поддастся устремлениям сепаратистов, предав забвению ее собственные национальные интересы, произойдет беспрецедентное в истории самопожертвование. Здесь не может быть существенных разногласий между русскими патриотами справа и слева. Нравственного или исторического закона, предписывающего народам и обществам кончать самоубийством, не существует.
Патриотизм — не монополия правой. В известной статье на смерть Константина Аксакова Герцен писал: «Да, мы бы были противниками их, но очень странными. У нас была одна любовь, но неодинакая… И мы, как Янус или как двуглавый орел, смотрели в разные стороны, в то время как сердце билось одно» [11].
В те более цивилизованные времена спор славянофилов и западников был всего лишь «семейной разладицей» (Герцен) внутри русской интеллигенции. Куда в ретроспективе истории отнести Петра I? Он был величайшим проводником идей Запада, но он же говорил, что Европа надобна России на несколько десятилетий, а потом Россия сможет повернуться к ней спиной. Чаадаев писал, что в истории России он не видит ничего иного, кроме варварства и грубых предрассуждений, — ни величественных воспоминаний, ни вдохновляющих примеров. Но и его не изгнали из рядов русских патриотов за откровенную русофобию: даже критики Чаадаева знали, что им двигала не ненависть, а любовь, сочетавшаяся с глубоким отчаянием. Они были готовы если не простить, то понять даже такую эксцентричную личность, как Печерин, который покинул Россию и обратился в католичество. Он писал: как сладко ненавидеть отечество и жадно ожидать его окончательного разрушения…. Раскол по-настоящему углубился с приходом второго поколения славянофилов — «людей, бегущих от реальности в мир исторических фантазий». Погодин обнаружил, что Россия абсолютно отлична от Европы во всех отношениях, начиная от климата и физиономических черт, что она подвергла все достижения человечества великому синтезу и привела к гармонии все цивилизации, примирив сердце и разум. Широкое распространение получила идея «прогнившего Запада», а затем, после победы реакционеров в 1849 году, ее стало разделять немало левых западников.
Я обратился к западникам и славянофилам XIX века только лишь для того, чтобы показать историческую перспективу отношения нынешних правых националистов к русской интеллигенции. Правые считают, что демократы («демофашисты», как они иногда говорят) не любят свою страну так, как любят ее они; что демократы — пришельцы, ненавидящие русское наследие, и их губительное влияние должно быть вытравлено. Если уж говорить об исторической парадигме, то здесь следует скорее вспомнить об отношении крайней правой к немецким интеллектуалам в последние годы Веймарской республики. Правые всюду видели бездушный материализм и духовное разложение: в открытую разрушались национальные ценности, восхвалялись преступления и сексуальные извращения. Безродные космополиты высмеивали любое проявление здорового патриотизма.
Этот моральный распад происходил не по воле случая — он был результатом продуманного заговора мирового еврейства, поставившего своей целью разрушить все здоровое, что еще осталось, дабы страна никогда больше не смогла оправиться и вновь подняться во всем своем величии. Настаивая на своей принадлежности к огромному большинству, крайний правый интеллектуал тем не менее ощущал себя в глубокой изоляции. Враг был вездесущ, он господствовал на сцене, он сидел в первых рядах, и он направо и налево раздавал рыцарские звания, вовлекая в свой орден духа и европеизма. Предметы потребления, предлагаемые врагом, были нарасхват, будь то теория относительности или модернистское искусство, демократия или большевизм, пропаганда в пользу абортов или против правопорядка, мерзкая негритянская музыка или танцы голышом. Короче говоря, не было в истории более постыдной диктатуры, чем диктатура демократической интеллигенции [12].
Эти строки, относящиеся к Германии, были написаны в 1933 году. В этом же виде, без каких-либо изменений, они могли бы появиться в последних выпусках «Дня» или «Русского вестника», изданий, выражавших взгляды русской правой.
Во времена глубоких духовных и политических кризисов, подобных тому, что охватил ныне Россию, душевное равновесие людей подвергается тяжелейшему испытанию. Возникает опасность ухода во всякого рода фантазии — а то и хуже. В более спокойные периоды русской истории находились пророки, которые провозглашали, что историческая миссия России — спасти человечество. Вера во всемирное значение своего народа и в его превосходство над другими народами не слишком опасна, пока ее не утверждают силой оружия; и она — не исключительная особенность России. Один француз писал, что у каждого человека есть два отечества — «Lе sien et plus la France» [13].
Десятилетиями немецкие школьники учили наизусть строки поэта Гейбеля: Und es mag am deutschen Wcscn einmal noch die Welt genesen.[14]
Аддисон писал о трех фундаментальных символах веры каждого истинного англичанина — что он в одиночку может побить трех французов, что Темза — самая красивая река в Европе и что нет произведения искусства более великого, чем Лондонский мост.
В России вера в историческую миссию не стоит сейчас на повестке дня, но в мышлении русской правой имеется черта, которая представляет серьезную угрозу, — это склонность к паранойе. В этой книге я рассматриваю различные проявления мании преследования и веры в теорию заговоров. Довольно безвредный вариант мании — убежденность в том, что в смерти правителя (любого правителя, от царевича Дмитрия, сына Ивана Грозного, до Александра I и Сталина) обязательно повинны заговорщики, либо же вера, что данный правитель вовсе не умер на самом деле, а был тайно похищен[15]. То же относится, a fortiori[16], к смерти кумиров правой. Такие идеи — в мягкой форме — распространяются во многих странах авторами приключенческих романов и фильмов и душевнобольными маргиналами. Определенная часть публики всегда питает слабость к книгам, сюжет которых строится на интригах и заговорах, — в этом привлекательность детективов. В России подобные пристрастия имеют давнюю традицию. Сто лет назад великий русский философ Владимир Соловьев дал отличное описание мании. «Представим себе, — писал он, — человека от природы здорового и сильного, умного, способного и незлого, а именно таким и считают все, и весьма справедливо, наш русский народ. Мы знаем, что этот человек или народ находится в крайне печальном состоянии: он болен, разорен, деморализован. Если мы хотим помочь ему, то, конечно, прежде всего постараемся узнать, в чем дело, отчего он попал в такое жалкое положение. И вот мы узнаём, что он в лице значительной части своей интеллигенции хотя и не может считаться формально умалишенным, однако одержим ложными идеями, граничащими с манией величия и манией вражды к нему всех и каждого. Равнодушный к своей действительной пользе и действительному вреду, он воображает несуществующие опасности и основывает на них самые нелепые предположения. Ему кажется, что все соседи его обижают, недостаточно преклоняются перед его величием и всячески против него злоумышляют. Всякого из своих домашних он обвиняет в стремлении ему повредить, отделиться от него и перейти к врагам, а врагами своими он считает всех соседей. И вот, вместо того чтобы жить своим честным трудом, на пользу себе и ближним, он готов тратить все свое состояние и время на борьбу против мнимых козней. Воображая, что соседи хотят подкопать его дом и даже напасть на него вооруженною рукой, он предлагает тратить огромные деньги на покупку пистолетов и ружей, на железные заборы и затворы. Остающееся от этих забот время он считает своим долгом снова употребить на борьбу — с своими же домашними. Узнав все это и желая спасти несчастного, мы не станем, конечно, ни снабжать его деньгами, ни лечить от лихорадки или чего-нибудь другого. Мы постараемся убедить его, что мысли его ложны и несправедливы. Если он не убедится и останется при своей мании, то ни деньги, ни лекарства не помогут»[17].
