Соединение богатства и молодости стало ключевой темой неолиберальной пропаганды на Западе в конце 1980-х годов. Отчасти как результат реально происходивших в обществе перемен: капитал стремился вернуть себе динамизм и агрессивность, утраченные на протяжении ХХ века. Система перестраивалась, открывались новые отрасли и направления бизнеса, где деньги можно было сделать быстро. Социальный разрыв дополнялся разрывом между поколениями. К концу десятилетия резко выросло число молодых миллионеров, а один из итальянских журналов вышел с красочной обложкой, объявлявшей тему номера: «Diventare ricche a trentanni» («Разбогатеть к тридцати»). Молодость теперь связывалась с шикарными яхтами, роскошными машинами, дорогой одеждой.
Наступал гламур. Джинсы, свитера и кеды не отменяются полностью (хотя появляются новые версии тех же вещей, лишенные первоначальной простоты и доступности). Но офисный стиль внедряется в молодежную моду, а одежда, ранее считавшаяся типичной для элегантных дам среднего возраста, становится популярна среди молодых девушек. Мужские костюмы и дорогие галстуки тоже реабилитируются, переставая быть символами бездушного бюрократического формализма.
На место хиппи пришел «яппи». Вместо поиска истины - стремление поскорее накопить капитал и войти в систему полноправным участником - ибо таковым может быть только настоящий полноценный собственник. Бунтующее поколение 1960-х презирало родителей, считая их мещанами и ограниченными потребителями. Прошло еще 15-20 лет, и появилась новая молодежь, смеявшаяся над наивными иллюзиями западных «шестидесятников», воспринимавшая их как бездельников и неудачников.
«Yuppies» по-английски расшифровывается как «young upward mobile professional» - молодой продвигающийся по карьерной лестнице профессионал. Кстати, понятие «профессионал» здесь отнюдь не предполагает знания или тем более опыта в какой-то определенной области, а сословно-статусную принадлежность к определенной социальной касте. Многие из таких «профессионалов» даже гордились отсутствием образования. Однако главным доказательством профессионализма становятся не достижения в специфической сфере деятельности - будь то наука, искусство или производство, а способность очень быстро сделать деньги. Вертикальная мобильность тоже измеряется именно денежными параметрами. Больше - значит лучше. В смысле, больше денег.
Впрочем, культурный переворот 1980-х затронул на Западе далеко не всех. Молодежная культура пережила расслоение. И это означало разрыв с опытом предыдущих полутора десятилетий. В 1960-е и 1970-е годы культурные образы, порожденные радикальными движениями, становились частью молодежной культуры в целом, другое дело, что политическое и идейное их содержание довольно быстро выхолащивалось. В течение двух последующих десятилетий стиль и образ жизни «яппи» существует параллельно с нормами и стилями, распространенными в других стремительно формирующихся молодежных субкультурах - каждому свое.
На поверхности это создает ощущение многоцветья и разнообразия, столь умиляющего авторов фильма «Стиляги», заполнивших в финальной сцене улицу Горького экзотическими панками, весельчаками в джинсах и девушками в яркой одежде. На самом деле, это разнообразие является результатом разрушения единого пространства молодежной культуры, ситуации в которой диалог сменяется серией никому не адресованных монологов. Сосуществование многочисленных субкультур от панков до скинов (в свою очередь делящихся на склонных к левачеству «красных» и фашизоидных «коричневых»), принимает форму отнюдь не карнавала, а, скорее, гоббсовской войны всех против всех, как в джунглях, где пестрота расцветки экзотических существ отнюдь не гарантирует их добродушия и уж точно не имеет никакой связи с вегетарианством.
Любопытно отметить, что сама идея «разноцветности» является одним из наиболее устойчивых образов правой пропаганды. Плакаты консерваторов во времена миссис Тэтчер рисовали общество, где побеждают лейбористы в виде серого однообразного пространства, которому противостоит буйство красок, порожденное рыночной экономикой. Пропагандистские телевизионные клипы, призванные объяснить народу суть проводимой Анатолием Чубайсом приватизации, основывались на переходе из черно-белого вчера в цветное завтра. По тому же принципу построено и антисоветское послание «Стиляг»: советские люди все на одно лицо, одеты в серое и черное, все как один злобно-мрачны. Тогда как положительные персонажи, «выбирающие свободу», все яркие и веселые.
Надо сказать, что такая система образов очень хорошо накладывается на реальное восприятие жизни, действительно свойственное советским людям 1970-х годов. Те, кому посчастливилось попасть на Запад, рассказывали, что им казалось, будто они переместились из черно-белого кино в цветное. А один мой английский знакомый аналогичным образом описывал свои впечатления от поездки в разделенную еще Германию, когда он за один день посетил и Восточный и Западный Берлин.
Между тем на Западе яркие краски стали элементом повседневного стиля, сломав ограничения буржуазной благопристойности так же, как в СССР новая манера одеваться и новая музыка пробивали себе дорогу, преодолевая официозные запреты. Парадоксальным образом, то, что в Европе и США воспринималось как вызов буржуазному конформизму, на Востоке считывалось как признание культурного превосходства буржуазного Запада. И лишь позднее, когда «революция цвета» в европейской повседневности завершилась, эта же система образов бумерангом возвращается в западный мир, уже как часть общего противопоставления «тоталитаризм - демократия», «коммунизм - свобода» и так далее.
У советской системы с молодежной культурой всегда были большие проблемы. Ведь с одной стороны, она включала в себя целый блок комсомольской идеологии и пропаганды, восхваляющей достижения молодых строителей коммунизма, подчеркивала, что «молодым везде у нас дорога». А с другой стороны, «правильный» молодой человек должен был полностью соответствовать не только идеологическим, но и культурным нормам старшего поколения. Он должен был одеваться в 20 лет, как в 50, слушать ту же музыку, что и его дедушка и проводить свободное время так же, как проводят его родители.
Конфликт отцов и детей был отменен идеологией как нечто свойственное исключительно загнивающему буржуазному обществу или деградировавшей аристократии времен Тургенева. А политическая власть однозначно ассоциировалась с мрачными стариками в меховых шапках-пирожках.
Впрочем, на ранних этапах своей истории Советский Союз был очень «молодым» обществом, не только в плане демографическом, но и в смысле социальной мобильности. На самом деле именно СССР дал поразительные примеры массового продвижения наверх молодежи из социальных низов, причем основным каналом этого продвижения было образование. Яркие примеры буржуазного успеха в западном обществе 1980-х не идут ни в какое сравнение с масштабами социального продвижения, типичного для младших поколений в СССР на протяжении первых десятилетий его истории. Другое дело, что этот социальный лифт возносил своих пассажиров не к богатству, а к общественному статусу, фиксировавшемуся в других категориях.
Однако на протяжении последних трех десятилетий советской истории социальная мобильность неуклонно снижалась, а жизненные перспективы новых поколений не просто вписывались во все более узкий коридор предоставляемых обществом возможностей, но и «горизонт» реально осуществимых амбиций снижался неуклонно. Образование переставало быть социальным лифтом, понемногу сделавшись инструментом обязательной фиксации семейного статуса.
Неудивительно, что стихийная молодежная культура в СССР понемногу становилась альтернативной по отношению к господствующим ценностям, а потом и антисоветской. Но винить в этом надо не Запад, который «разложил» советскую молодежь с помощью джинсов, эротических журналов и жвачки, а систему негибких идеологических норм, и также общественную практику позднего советского периода. Если социальная реальность провоцировала недовольство и конфликт, то официальная система ценностей его не только не смягчала и помогала преодолеть, но наоборот, закрепляла и углубляла. На Западе буржуазная мораль после первого неудачного столкновения с молодежным бунтом сдала свои позиции, а затем нашла способы для того, чтобы интегрировать бунт в систему, приспособить новые идеи и образы для обслуживания все тех же, консервативных, ценностей, а под конец поставила все это на службу рынку. В СССР же полное неприятие официозом превращало любую моду во враждебную пропаганду. Так что советские идеологические работники, проигравшие борьбу джинсам и жвачке, должны были винить в случившемся только самих себя: они сами политизировали культуру и быт, сами создали новый фронт идеологической борьбы, на котором и потерпели сокрушительное поражение.
