Европейский опыт адаптации и интеграции этой категории иммигрантов не вселяет оптимизма. При значительном объеме усилий и средств, направляемых на эти цели, уровень их интеграции со временем снижается, а не возрастает. Причина – в коллективных стратегиях адаптации (плотные социальные связи в рамках общины), за счет которых поддерживается постоянная дистанция между «общиной» и окружающим обществом, плюс экономическая основа «гетто» в виде различных форм социальных пособий (гарантированный прожиточный минимум освобождает от необходимости «выходить» за рамки общины, бороться за интеграцию на уровне индивидуальных жизненных стратегий).
При этом качество институтов, как базовых (полиция, школы, органы местного самоуправления), так и профильных, ориентированных на политику интеграции, в западноевропейских странах в целом выше, чем в России. Поэтому странно рассчитывать на то, что в нашем случае результат будет лучше.
Понятно, что в России нет и не предвидится «европейского» уровня социальной поддержки для вчерашних гастарбайтеров и их потомков. Однако абсолютно аналогичную роль в смысле экономического стимулирования «геттоизации» играет и будет играть в дальнейшем высокая доля теневого и криминального сектора в экономике. Участие в «этническом бизнесе», полулегальном или прямо криминальном (точно так же, как гарантированный прожиточный минимум в «европейском» варианте), делает оптимальной социальной траекторией для иммигрантов и их потомков образование «своих» сообществ и продвижение в их рамках.
Со стороны разного уровня официальных лиц часто звучат заявления о том, что в России нельзя допустить формирования этнических анклавов. Это звучит крайне странно на фоне того, что таковые уже существуют, расширяются и не встречают серьезного противодействия со стороны государства. То, что их существование не всегда выражается в компактном расселении (хотя все чаще встречаются и такие случаи), не столь важно. Важно само существование этнических сообществ с высокой плотностью внутренних социальных связей.
Многие этнические мигранты едут не «вообще в Россию», а во вполне конкретные «принимающие сообщества», устроенные иерархически, имеющие разнопрофильные виды деятельности, связи и интересы. В том числе – возможности трудоустройства мигрантов, их легализации и социального контроля над ними. Собственно, именно эти сообщества и являются неформальными «организаторами» нелегальной и легальной (правовой статус в данном случае не так важен – это технический вопрос) иммиграции в РФ.
В своем ядре эти «принимающие структуры» далеко не всегда являются моноэтническими. Но почти всегда – «монорелигиозными». Иными словами, мусульманский иммигрант с высокой вероятностью будет «адаптироваться» не в специальных центрах ФМС, а в мусульманских сообществах. Мусульманских – не потому, что в них превалируют собственно религиозные, духовные связи, – а в том смысле, что они содержат элемент самоидентификации/солидарности по религиозному признаку. И самим фактом своего существования дополнительно усиливают этот элемент. Последнее, в свою очередь, делает эти сообщества благоприятной средой для проповеди исламизма в различных версиях, которая как раз и апеллирует не к религиозным чувствам в собственном смысле слова, а к социальной солидарности и самоорганизации по религиозному признаку.
«Иммиграция и джихад нераздельны»
Прямой и явной угрозой для национальной безопасности России является связь миграции с распространением радикального исламизма, ставшая особенно заметной в последнее десятилетие. Если 1990-е годы в России и в мире в целом тон задавали этнические/этносепаратистские движения и конфликты, то в 2000-е они оказались оттеснены на второй план ренессансом интегрального и радикального ислама. После событий так называемой «арабской весны» и экспансии ИГИЛ эта тенденция дополнительно усилилась – исламизм выглядит одной из ключевых глобальных долгосрочных угроз.
Важнейшим стратегическим резервом исламистской экспансии на территории нашей страны является массовая иммиграция из мусульманских регионов Средней Азии. На данный момент этот резерв задействован далеко не в полную меру. Тем не менее уже сейчас можно отметить целый ряд симптомов подпитки исламистской угрозы за счет внешней миграции:
● высокая активность исламистских проповедников, экстремистских и террористических групп из Центральной Азии на территории России, где они действуют в существенно более благоприятных условиях (в том числе с точки зрения жесткости законодательства и правоприменения), чем в большинстве стран исхода;
● превращение среднеазиатских мигрантов в основной контингент для вербовки со стороны исламистских групп, которая происходит под сенью молельных комнат, мечетей, зачастую на фоне невмешательства муфтиев – вынужденного (в связи с угрозами и давлением со стороны радикалов) или добровольного;
● повышенная конфликтность между местными и пришлыми мусульманами, в первую очередь между татарами, для которых мечеть традиционно играет роль своего рода национально-культурного центра, и мигрантами из Средней Азии, привносящими другие традиции ислама и другую бытовую культуру;
● наличие у части мигрантов боевого опыта (гражданская война в Таджикистане в 1990-е годы, также некоторые граждане среднеазиатских государств проходили подготовку в Афганистане/Пакистане или воевали в Сирии);
● негативная динамика интеграции мусульманских мигрантов в поколениях – подрастающие поколения оказываются часто более радикальны и нетерпимы к принимающему обществу, чем их родители.
Эксперты по радикальному исламу и этническим ОПГ фиксируют корреляцию двух отмечаемых нами угроз – этнической организованной преступности и исламизма: «пехота» этнических ОПГ зачастую является также и основой сети распространения идей радикального ислама и вооруженного джихада, а ресурсные сети ОПГ образуют для них структуру финансовой и организационной поддержки.
Проблема усугубляется тем, что она не имеет социально-экономического решения. Причины того, что мигранты оказываются восприимчивы к исламскому радикализму, ряд исследователей видит в недостаточной защищенности их гражданских и социальных прав. Однако опыт Западной Европы показал, что политика социальной поддержки мигрантов (выплата пособий, предоставление материальных и юридических льгот и преференций) и их натурализации не становится фактором снижения «идеологической» напряженности. Напротив, ряды исламистских сообществ пополняют не только социально неблагополучные, но и наиболее «адаптированные» иммигранты/потомки иммигрантов. В «цветных бунтах» на окраинах европейских столиц участвуют не бесправные «парии», а полноправные граждане социальных государств. Это отражает важную закономерность: по мере обеспечения минимума гражданских и социальных прав «проблемных» когорт мигрантов, радикализм их требований и претензий к окружающему обществу часто не падает, а возрастает. Особенно если речь идет о молодых и динамичных группах населения.
Отдельного внимания заслуживает тот факт, что в потоке трудовой миграции в Россию почти 90 % составляют мужчины. Причем преимущественно молодые мужчины. Временные трудовые мигранты намного моложе всего занятого населения, постоянно проживающего в РФ. Таким образом, в отдельных регионах создается искусственная половозрастная деформация, которая может иметь не только социально-бытовые (повышенный фон агрессии, рост изнасилований и т. д.), но и социально-политические последствия.
Как отмечает известный американский «политический демограф» Дж. Голдстоун, «быстрый рост [удельного веса] молодежи может подорвать существующие политические коалиции, порождая нестабильность. Большие когорты молодежи зачастую привлекают новые идеи или гетеродоксальные религии, бросающие вызов старым формам власти. <…> Молодежь играла важнейшую роль в политическом насилии на протяжении всей письменной истории, и наличие «молодежного бугра» (необычно высокой пропорции молодежи в возрасте 15–24 лет в общем взрослом населении) исторически коррелировало с временами политических кризисов. Большинство крупных революций… – [включая и] большинство революций ХХ века в развивающихся странах – произошли там, где наблюдались особо значительные молодежные бугры»[122].
Опытом применения тезиса Голдстоуна к анализу событий новейшей истории можно считать известную статью российских исследователей Андрея Коротаева и Юлии Зинькиной о социально-демографических предпосылках египетской революции 2011 года и в целом «арабской весны»[123].
В целостную концепцию – подкрепленную теоретическим и сравнительно-историческим анализом – эту идею развил немецкий исследователь Гуннар Хайнсон в книге «Сыновья и мировое господство: роль террора во взлете и падении наций»[124], придав тезису большую определенность: в случае массовых эксцессов насилия и больших исторических потрясений дело не в молодежи как таковой, а в мужской ее части. Хайнсон считает, что если в стране налицо переизбыток молодых мужчин (верхняя граница видится ему более широко – до 29 лет), можно уверенно предсказывать социальные беспорядки, войну и террор. Важно не абсолютное количество населения, а именно избыточное количество тинейджеров и молодых мужчин, испытывающих ощущение обделенности перед лицом узкой номенклатуры приемлемых социальных позиций. При этом идеология, способная оправдать потрясения, может быть самой разной – важно лишь, что в случае созревания структурно-демографических предпосылок она не заставит себя ждать. В разных обстоятельствах места и времени в этой роли выступали мессианизм крестовых походов и европейский колониализм, фашизм и «интифада».
