Ознакомительная версия.
Такова власть выбора над рождением, и мы должны ждать появления на горизонте аналогичной власти над смертью. Человек не хочет умирать и поэтому заставляет медицину изобретать все новые средства для продления жизни. Если интерполировать успешное развитие медицины в течение длительного времени, то надо будет признать, что там, в утопическим «светлом будущем», смерть должна быть побеждена, но, признав это, мы логически должны сделать следующий шаг, признав, что если в светлом будущем люди и будут умирать, то только по своему добровольному решению, то есть единственной формой смерти в «дивном новом мире» должно стать самоубийство. Предположить, что в мире, лишенном смерти, не будет также и самоубийства, мы не можем, поскольку это означало бы приговорить человека к бесконечной жизни, что было бы жестоко; как заявила Ханна Арендт, оправдание самоубийства является «непременным ядром аргументации» в «любом гедонистическом мировоззрении»[40]. И кроме того, было бы покушением на его свободу, а стремление к свободе является движущей силой развития цивилизации, которое, собственно, и может привести к победе над смертью. Шопенгауэр, защищая самоубийство, отмечал, что право на собственную жизнь является самым неоспоримым из всех человеческих прав.
Развитие медицины связано с тем, что человек стремится защититься от смерти, которая всегда приходит тогда, когда ее не ждут и ее не хотят. Но если на этом пути достичь достаточно больших успехов, то это неминуемо должно привести к положению, когда все большее значение будет приобретать новая ситуация: смерть приходит, когда ее хотят и ждут. Маркузе, размышляя над контурами гуманного общества будущего, утверждал, что важнейшей его задачей будет преодоление смерти, и если смерть не удастся победить совсем, то она должна стать безболезненной, и при этом для людей будущего «смерть может стать их собственным делом, в момент, который они сами выберут»[41]. Мысль эту Маркузе не развивает, но брошенная им походя фраза достаточно красноречива.
Заметим, что процент самоубийств растет как раз в наиболее богатых странах, он вообще увеличивается с развитием цивилизации. Нельзя, конечно, с полной уверенностью утверждать, что самоубийство уже играет роль своеобразного регулятора продолжительности жизни, однако нельзя отрицать того статистического факта, что самоубийство занимает все большее место среди причин смерти. При этом распространенность самоубийства приводит к тому, что складывается своеобразная традиция и культура самоубийства, а это значит, что данный социальный феномен грозит превратиться в социальный институт и что со временем, когда для этого сложатся условия, он приобретет дополнительные функции.
Мощный импульс к легитимации самоубийства должна дать легализация процедуры эвтаназии. Пока что дебаты о допустимости эвтаназии занимают сравнительно второстепенное место, поскольку сравнительно маргинальна выполняемая этой процедурой функция — облегчение страданий при безнадежных заболеваниях. Однако место эвтаназии в медицине и человеческой культуре вообще существенно изменится, после того как медицина получит безграничные — или существенно большие, чем сегодня — возможности по продлению человеческой жизни. Это неминуемо приведет к тому, что начнут стираться четкие границы между страданиями от болезни и общей тягостью жизни, которую пациент также может захотеть прекратить. Напомним наше утверждение о том, что в будущем люди должны будут для поддержания жизни постоянно получать некую медицинско-биологическую помощь, а это значит, что сотрется четкая граница между обычным человеком и безнадежным больным, лежащим постоянно подключенным к капельнице или искусственной почке. Для расы долгожителей, живущих по 200 лет, такое положение естественно. А постоянный прием гражданами западных стран витаминов и снотворных уже говорит о постепенном превращении медицинской помощи в повседневность. Стоит также предположить, что статус так называемых безнадежных больных станет незаметно изменяться, после того как, скажем, больные некоторыми формами рака получат возможность, постоянно получая медицинскую помощь, жить очень долго, хотя их рак будет считаться неизлечимым и в конечном итоге ведущем к летальном исходу. Юрген Хабермас отмечает, что успехи генетики и биотехнологий делают специфику лечебного действия в западной цивилизации крайне размытой, клиническая практика перестает быть только реакцией на экстренные неблагоприятные случаи, и вообще, «манипуляция, распространяющаяся на человеческий генофонд, делает различие между клиническим действием и техническим производством все более незначительным»[42].
Так или иначе, но поскольку мы предполагаем легитимизацию самоубийства, то мы также можем предположить, что медицина будет предлагать самоубийцам свои услуги, и эти услуги вырастут из эвтаназии, которая пока еще выполняет довольно узкие, специфические задачи. Совесть врачей будет облегчена тем обстоятельством, что в значительном числе случаев простой отказ от медицинской помощи будет равносилен самоубийству. Ясно, что таких случаев будет очень много у людей, живущих, скажем, по 150–200 лет, несмотря на гнездящиеся в их телах рак и другие «неизлечимые» болезни. Итак, всякий человек имеет право отказаться от медицинской помощи, но поскольку это приведет его к смерти, то врач будет иметь моральное право и даже обязанность облегчить страдания умирающего. Таким образом, будут созданы все моральные и правовые условия для эвтаназии как сервиса по безболезненным самоубийствам.
Разумеется, сразу может возникнуть мысль, что если медицина действительно будет способна продлевать человеческую жизнь до бесконечности, то это приведет просто к появлению расы бессмертных, большинство людей вовсе не будут прибегать к самоубийству для прекращения жизни, а будут наслаждаться жизнью веками. Гадать на этот счет, конечно, бессмысленно, и все-таки кажется, что у всего есть естественные пределы роста, и, например, популяция, чья численность вроде бы росла в геометрической прогрессии, сегодня неожиданно и без видимых внешних причин стабилизируется в численности, в ней падает рождаемость. В богатых и благополучных нациях семьи предпочитают заводить мало детей. Это обстоятельство позволяет предположить, что долголетие все-таки будет приводить к усталости от жизни, которая сделает самоубийство вероятным. Плиний приводит сведения о неком северном народе, в котором продолжительность жизни столь велика и которые на холодном северном воздухе столь сохранны, что самоубийство является для них нормальным способом ухода из жизни. Интересно здесь не само сообщение, но ход мысли Плиния: для него кажется естественным, что если обычная смерть медлит, то человеку приходится самому брать на себя заботы по установлению продолжительности жизни каких бы то ни было пределов. Здесь стоит вспомнить не доказанную, но и не опровергнутую теорию Мечникова о блаженной смерти: согласно ей, природа установила для человека некую оптимальную продолжительность жизни. Пока из-за болезней людям, как правило, не удается дожить до нужного срока, но если бы это удалось, то смерть была бы чрезвычайно приятной и желательной, как и все биологически действия, совершаемые в соответствии с заданными природой «программами».
Среди созданных в мировой фантастической литературе фантазий о будущем тема самоубийства поднимается, например, в новелле Борхеса «Утопия усталого человека». Уже одно название этой новеллы говорит, что она написана с определенным идейным настроем и изображенное в ней будущее относится к уставшему от самого себя, постаревшему человечеству. В этой новелле человек будущего разъясняет: «По достижении ста лет индивидуум может презреть и любовь, и дружбу. Отныне ему не грозят болезни и страх перед смертью. Он занимается одним из искусств, философией, математикой или играет в шахматы сам с собой. Если захочет — убьет себя. Человек — хозяин собственной жизни и собственной смерти». Это равнодушие к жизни приводит, кроме прочего, к тому, что в обществе будущего «обсуждаются выгоды и потери, которые может принести частичное или общее одновременное самоубийство людей всей земли»[43].
Заметим, что, сточки зрения традиционалиста, все более цветущая в цивилизации «свобода» проявляется все больше в форме свободы отказа от «естественных», «нормальных» и «традиционных» императивов поведения. В частности, женщины уже сейчас отказываются вынашивать и воспитывать дарованных богом детей. Однако такое «право отказа» возникает, конечно, не из победы над охраняющими традиционные стереотипы поведения репрессивными системами, а из открытия, что некие элементы нашей жизни могут быть предметом рефлективного обдумывания и, соответственно, объектом свободного выбора. Если такое открытие совершено, то дальше в обществе зарождается желание отказаться от данных форм поведения, а если желание зарождается, то общество рано или поздно находит способ его удовлетворить. Охраняющие традицию репрессивные системы возникают на промежуточных этапах, когда желающие отказаться от традиционного поведения уже появились, но еще составляют меньшинство и кажутся случайной патологией. Открытие предмета свободы— то есть открытие элемента цивилизации, от которого можно отказаться, — представляется не менее важной движущей силой развития человечества, чем техническое изобретение. Кстати, может быть, величайшее открытие философии стоиков заключается именно в том, что готовность на самоубийство превращает любое человеческое действие в акт выбора, то есть нет такого принуждения, от которого нельзя было бы отказаться с помощью самоубийства. И раб, и узник, и пленник могут совершать выбор между принятием своей участи и отказом от него. Сенека писал: «Видишь вон тот обрыв? С него спускается путь к свободе. Видишь это море, эту речку, этот колодец? Там на дне сидит свобода. Видишь вот это дерево? Ничего, что оно полузасохшее, больное, невысокое: с каждого сука свисает свобода. Ты спрашиваешь, какой еще путь ведет к свободе? Да любая жилка в твоем теле!»[44].
Ознакомительная версия.
