Такая фиксация на вопросах пола кажется даже несколько странной. Но позиции пропагандистов по прочим вопросам лучше всего выражает одна из излюбленных фраз участников ток-шоу на российском телевидении, «все не так однозначно».
Свобода? Лучше, чем несвобода. В России настоящая свобода, а на Западе хаос и произвол. Но при этом российская цивилизация такова, что мы всегда ставим интересы государства выше интересов индивида. Демократия? Лучше, чем диктатура. В России, а также в странах вроде Сирии и Венесуэлы настоящая демократия, а на Западе нет. Но в России есть традиция самодержавной власти, в которой тоже много позитивного. Европейские ценности? Россия – их последняя защитница, а сама Европа их давно предала. Но Россия еще и азиатская страна, поэтому и ценности у нас скорее азиатские. Справедливость? Россия за справедливость, а на Западе эксплуатация и неравенство. Но сверхвысокие доходы чиновников и предпринимателей уберегают Россию от того, чтобы этих ценных специалистов переманили зарубежные корпорации.
Обязательные отсылки к международному опыту – это, конечно, отличительная черта современной российской идеологии. Отчасти эти отсылки носят сугубо риторический характер и даются в рамках популярной среди пропагандистов конструкции «у нас не все идеально, зато в Америке линчуют негров». Однако есть и более глубокий аспект, ведущий нас к вопросу о месте, которое в этой идеологии занимает национализм.
Идеологии в подавляющем большинстве всегда были и повсеместно остаются более или менее националистическими. Исключения – социализм и некоторые версии либерализма – есть, и интернационализм занимает некоторое место в мире демократических идеологий, но для авторитарных режимов национализм – это естественный способ идеологического самовыражения. Даже советский режим, начав с готовности полностью пожертвовать Россией ради целей мировой революции, уже через пару десятилетий начал приобретать ярко выраженный националистический оттенок. С очевидностью националистическими являются как остающиеся в мире коммунистические режимы, от Китая до Кубы, так и диктатуры в развивающихся странах.
Однако национализм российского режима весьма своеобразен. Это, так сказать, негативный национализм, который подчеркивает, что любая страна хуже России по каким-то параметрам, но при этом не объясняет, почему, собственно, Россия превосходит другие страны во всех отношениях. Одна из причин такого положения состоит, конечно, в том, что у многих жителей страны есть какой-то зарубежный опыт и он явно свидетельствует, что жизнь в России, по сравнению с другими странами, не так уж хороша.
Более глубокая причина – в том, что российская идеология лишена естественной для любой националистической идеологии составляющей, а именно отсылок к этничности. Российское государство – многонациональное, и оно хочет сохраниться в этом качестве. Поэтому русский национализм неприемлем для властей. Но российского национализма не существует. Понятие «русского мира», существующее преимущественно в экспортном варианте, абсолютно бессодержательно и не отвечает даже на элементарные вопросы. Где «русский мир» находится? Кто его населяет? Если российские «советники» обнаруживаются в Центральной Африке, то значит ли это, что Центральная Африка – часть «русского мира»? Хотим ли мы, чтобы она была его частью?
Иногда говорят, что суррогатом национализма в России могла бы стать империалистическая идеология территориального расширения, так называемое «имперство». Должен отметить, что те империалистические идеологии, которые действительно доминировали в мире до Второй мировой войны, обычно включали в себя этническую составляющую. Скажем, британский империализм был бы невозможен без тезисов о том, что (1) моральное и материальное превосходство британской нации, ее способность нести «бремя белого человека» оправдывает территориальную экспансию и (2) для самих британцев империя – это полезное, экономически выгодное предприятие, ведущее к обогащению народа.
Можно ли убедительно сформулировать подобные тезисы применительно к внешней политике современной России? Я сомневаюсь. Центральное место в оправданиях «имперства» занимает примитивный ресентимент, бесконечное и однообразное перечисление обид, нанесенных России ее зарубежными «партнерами» в более или менее отдаленном прошлом, а также воспоминания о былых победах. Кроме того, националистические чувства пытаются подогревать тезисом о том, что «сильную» (то есть угрожающую соседям) Россию будут «бояться, а значит – уважать». Боюсь, здравый смысл делает этот тезис сомнительным даже для далеких от политики людей, не обделенных хоть каким-то жизненным опытом. Дворового хулигана многие боятся, но никто его не уважает.
В последнее время довольно видное место в риторике российских властей начинает занимать цивилизационный подход. В рамках цивилизационного подхода, как его сформулировали Освальд Шпенглер и Арнольд Тойнби, а затем ввел в политическую науку Сэмюел Хантингтон, выделяются большие культурно-исторические общности, которые и определяются как цивилизации. В исходных версиях теории этим общностям приписывалась логика развития, напоминающая жизненный цикл живого организма, от рождения до смерти, причем Шпенглера, скажем, интересовала преимущественно последняя фаза этого цикла. Для Хантингтона были важнее реально или потенциально конфликтные отношения между цивилизациями.
Цивилизационный подход, если применять его добросовестно, не может служить убедительным обоснованием национализма, потому что он не выстраивает никакой иерархии цивилизаций, не приписывает каким-то из них преимуществ над другими. Для Шпенглера закат Европы и наступление чуждых ей цивилизаций вроде «русско-сибирской», как он ее называл, были трагедией. Кроме того, поскольку сколько-нибудь строгая методология применения этого подхода отсутствует, то, в зависимости от политических позиций мыслителя, любую цивилизацию можно описывать как находящуюся в состоянии зарождения, процветания или упадка.
Версия Хантингтона подходит для обоснования пропагандистского тезиса о России как осажденной крепости, так как позволяет пересказать его в наукообразных терминах «столкновения цивилизаций». Однако и она не объясняет – да и не может объяснить, – почему в этом столкновении Россия находится на правильной стороне истории. Идея о «государстве-цивилизации», которую западные теоретики эпизодически применяли для характеристики Китая, а в современной России иногда используют для описания ее политического устройства, уязвима с точки зрения любой версии цивилизационного подхода, поскольку культурно-исторические общности проходят свой жизненный цикл, сменяя политические формы.
Подводя итоги, констатирую, что идеология российского режима – глубоко консервативная, лишенная сколько-нибудь конкретного содержания и внутренней связности, попросту неубедительная. Иной идеологии у этого режима быть не может. Другой авторитарный режим, придя на смену нынешнему, мог бы, конечно, попытаться сформировать идеологию, пригодную для партийного строительства и массовой политической мобилизации. Не исключено, что такая мобилизационная идеология могла бы быть националистической. Однако начинать придется не просто с нуля, а с отрицательной величины, потому что надо будет преодолеть наследие нынешнего режима – глубокую политическую пассивность населения, его дезориентацию и цинизм в отношении любых идеологических конструктов и ценностей.
3.3.4 Кейс-стади: случай Китая
Вероятность того, что современный российский режим приобретет партийный характер, ничтожна. В заключение этой главы остановимся на вопросе о том, может ли партийный режим неэлекторального типа прийти к состоянию, когда он, пусть и путем длительной путем длительной эволюции, полностью изживет персоналистскую составляющую и достигнет полной институционализации, не переставая быть партийным. Именно такую
