давления. На этот момент всегда оказывалось давление, особенно после того, как Сто Цветов действительно начали распускаться. Люди до сих пор по-настоящему не смирились с тем, каким огороженным садом была американская медиа-экосистема на протяжении большей части 20-го века…
Тем не менее, я не знаю, оказал ли этот рассказ большое влияние на мою политическую философию, которая в значительной степени развивалась параллельно, когда я размышлял о такого рода технических проблемах. Мои идеи действительно пришли из чтения Австрийской школы, Мизеса и Ротбарда, а затем Хоппе — Хоппе открыл для меня своего рода дверь в дореволюционный мир. Конечно, весь этот мир доступен онлайн бесплатно во многом благодаря Google, так что, возможно, это мое настоящее техно-влияние…
Ломез: Мне любопытно, что так много правых диссидентов, которых я раньше называл гештальт-правыми, имеют либертарианское происхождение. Возможно, во многом в этом виновата юношеская неосмотрительность, но и в контексте Конца истории либертарианство, какой бы оно ни было, представляло собой привлекательную площадку для забрасывания гранатами партизанских хакеров. В любом случае, это был чистый холст для не по годам развитых, хотя и энергичных, политически мыслящих мыслителей, чтобы исследовать идеи, которые в противном случае были бы многословны. Либертарианство, при всем его акценте на «свободе», было естественной отправной точкой для различных сторон политического компаса. Когда представители биоленинизма в «Иезавели», или где бы то ни было обвиняют Южный парк в том, что он является воротами к «правому экстремизму», они не все вместе неправы.
Поэтому мне интересно, как вы прошли путь от Хоппа до того, кем вы себя сейчас называете? И в связи с этим я знаю, что роман Эрнста Юнгера «Эвмесвиль» оказал влияние на ваше политическое мышление. Не могли бы вы подробнее остановиться на этом?
Кертис Ярвин: Я думаю, что естественно смотреть на гипертрофированный, дисфункциональный режим и говорить: этого должно быть меньше. Должно быть меньше государства. Для любого инженера спонтанные заказы элегантны и, кажется, хорошо работают; конкуренция работает хорошо, бюрократия — нет. С этого легко начать.
Затем Хоппе указывает: мы можем рассматривать досовременный международный порядок как спонтанный порядок! На самом деле это высшая точка либертарианства: государства — это конкурирующие суверенные корпорации. Над ними вообще нет правительства — глобальный анархо-либертарианский рай вооруженных «совкорпусов».
И все же странно, что в этой ультра-либертарианской модели государства совсем не либертарианские! Нация — это земля и ее оседлые жители. Совкорп владеет и тем, и другим — потому что кто еще мог бы это сделать? Таким образом, государство, не как в англо-американской теории ограниченного правительства, а как в теории континентального суверенитета, является абсолютным. Или, скорее, любое объяснение того, почему оно не обязательно должно быть абсолютным, является излишним — бородавка на модели.
Хоппе продолжает указывать на то, что наследственная монархия в классическом европейском стиле отнюдь не является варварским пережитком, а просто совкорпусом, который является семейным бизнесом. Поскольку временной горизонт семьи неопределен, как и временной горизонт государства, наследственный монарх проявляет наименьшее напряжение между личными и национальными интересами.
Абсолютный наследственный монарх не заинтересован в использовании неэффективной бюрократии. Поскольку он хочет, чтобы его нация процветала, он, скорее всего, примет экономическую и социальную систему, которая, по-видимому, способствует процветанию наций: либертарианский капитализм. Итак, мы проходим полный круг, своего рода слоеный пирог либертарианства, затем абсолютная монархия, затем еще больше либертарианства.
Таким образом, теория Хоппа создала странный мост между англо-американской традицией политической философии, которая покорила мир не только силой идей, и более старой континентальной или макиавеллистской традицией. Ух ты! И я пошел по мосту.
Конечно, таких порталов много. В то время я не знал о книге Джеймса Бернхэма «Макиавеллианцы», более раннем подобном синтезе (1940), который является учебником по реалистической политической философии, который я обычно рекомендую. Я по-прежнему склонен уделять больше внимания англо-американским писателям, возможно, главным образом потому, что, несмотря на то, что я международный еврей, я читаю только по-английски.
Что касается Eumeswil, это удивительная работа, которая повлияла как на мою точку зрения, так и на мою жизнь. Юнгер написал этот научно-фантастический роман, который является не только политическим, но и технически пророческим, в свои восьмидесятые годы; в некотором смысле это квинтэссенция его опыта жизни при четырех немецких режимах.
Юнгер проводит различие между «анархом», который остается в стороне от власти и стремится сохранить свою ментальную независимость от нее, и «анархистом», который разыгрывает свое сопротивление власти, обычно из-за неконтролируемого стремления к власти. В гулаг всегда попадает анархист — на самом деле анарх часто в большей безопасности, чем даже истинно верующий.
Например, в нашем дерьмовом шоу пандемии анархиста учат носить маску; из-за этого он отказывается носить маску. В самолете ему приказывают носить маску; либо он подчиняется этому приказу, ворча о своих правах, либо становится непослушным.
Анарху читают лекцию о том, чтобы он носил маску; его не очень волнует лекция, кроме как как доказательство того, во что верят определенные люди; он составляет собственное мнение о том, насколько хорошо работают маски, недооценивая источники, которые, похоже, находятся в политическом безумии. Возможно, он носил маску, когда маски были расистскими, и все еще носит ее сейчас, когда она стала праведной.
Когда ему приказывают (принудительно) надеть маску, он надевает ее; если ему приказывают надеть корону Burger King, или маньчжурскую очередь, или даже сикхский тюрбан, он тоже надевает ее. У власти есть свои права. Анарх знает это; он даже знает, что у него нет никаких прав. Анарх очень любит уступчивость.
Но хотя анарх всегда подчиняется, он никогда не подчиняется. Приказ носить тюрбан никоим образом не может сделать его сикхом; мало того, это даже не может сделать его антисикхом. Сила владеет его телом, но никак не влияет на его душу.
Ломез: Я думаю, что здесь мы сталкиваемся с напряженностью, которая отличает вашу точку зрения от многих других идеологически настроенных читателей и поклонников вашей работы. Или, во всяком случае, ключевое различие в отношении и расположении духа. Венатор, главный герой «Эвмесвиля», образец этой концепции «анарха» и тонко завуалированный рупор самого Юнгера, самоустранен, отстранен, своего рода отшельник души, как вы объясняете. Эта отстраненность от партийных обязательств обеспечивает огромную внутреннюю свободу, что приводит Венатора к самому глубокому и проницательному пониманию социальных и политических сил, которые его окружают.
Но не у всех нас есть такая интеллектуальная роскошь. Мы не можем все быть отшельниками души. Мир и его история зависят от несовершенного понимания и действий людей, которые участвуют в борьбе, людей, которые выходят на арену и готовы испытать свою мощь и решимость
