Александр Щипков - Национальная история как общественный договор. От экономического гегемонизма к консенсусу традиций

Достаточно бегло пролистать «Основы социальной концепции РПЦ», чтобы убедиться в фальсифицирующей направленности мифов о «неосергианстве», государственной церкви и православном госкапитализме. Но народ наш православный, задерганный работой и спасаемый многодетностью, читает порой невнимательно. Вот и пытается, не зная сути, примирять в душе непримиримое. Любовь к элитаристским установкам «общества тотальной конкуренции» – и слово Божье.

0 том, что это невозможно, неоднократно говорили как богословы, так и светские публицисты. Например, художник Максим Кантор: «В будущее возьмут не всех» – это любимый слоган новаторов XX века. Христос, например, считал, что в жизнь вечную возьмут всех, но в этом пункте современная цивилизация склонна придерживаться реалистического взгляда на вещи: и в жизни сегодняшней приняты не все, и в будущее всех не возьмут, не резиновое. Первым, что изъяли из будущего, оказался христианский образ»[17].

Теперь о «симфонии» и «сервилизме». Само утверждение, что совмещённый культ кесаря и патриарха есть чаемая «симфония», – столь же пафосно, сколь и неверно. До середины XVII века в стране существовала народная теократия. Она возникла после татарского нашествия и была создана усилиями всей русской нации. Произошло это, заметим, вопреки государственному вассалитету князей перед ханами. Скажем ещё точнее: в России в этот период развивалось социальное православие. Оно продвигалось энтузиазмом Иосифа Волоцкого и его последователей. И дожило до времён Аввакума и Ивана Неронова. Отголоски этой ситуации наблюдались и в начале XX века, вспомним хотя бы протоиерея Сергия Булгакова.

Конечно, государство временами стремится навязать Церкви то холопские комплексы, то кодекс коммунизма, то веберовский идеал. Но Церковь, как может, противостоит этому нажиму. Стараниями Нила Сорского, Иосифа Волоцкого, Феодосия Печерского, митрополита Филиппа, патриархов Тихона и Сергия. Период «государственного пленения Церкви», когда она утрачивала автономию, длился со времени Раскола (Реформы) и вплоть до окончания синодального периода в 1917 году. С обер-прокурором Синода вместо патриарха во главе Церкви. Тогда члены церкви и впрямь должны были совмещать Слово Божье со словом кесаря. Они ещё не знали, не догадывались, что этот период закончится навсегда.

Вначале Церковь была отторгнута большевистской властью от общества. Это означало гибель тысяч священников. Ситуация болезненная и страшная. Она была подретуширована после 1943 года, а репрессии частично прекращены при патриархе Сергии и до конца советского периода. Но, не убив Церковь до конца, власть в начале 90-х забыла про неё на десятилетие. За это время РПЦ выпрямилась и сформировала собственную социальную концепцию, не имеющую ничего общего с господствующим в официальных кругах социал-дарвинизмом, законами джунглей и обществом борьбы всех против всех.

Церковь фактически стоит на защите социального государства. Тем не менее сегодня, упоминая о социал-демократии в кругу политологов, бывает непросто объяснить, что речь вовсе не обязательно должна идти о Ленине и Сталине. В той же Германии, кстати, феномен социальной церкви, социального христианства воспринимается куда легче и привычнее.

Но ситуацию надо менять. Не выйдя за рамки порочной объяснительной модели, нельзя двигаться вперёд. Причём прекрасные условия для этого шага сложились именно сегодня. Со времён господства госатеизма Церковь впервые оказалась свободна. Насильно закрепощать её пока никто не пытается: у государства и так хватает «непрофильных активов» вроде «социалки», пенсионеров, фундаментальной науки и проч. А вот намерение вытолкнуть РПЦ из пространства общественных дискуссий прослеживается вполне отчётливо со стороны либеральной части политической элиты. Стандартный вопрос римской Фемиды «Кому выгодно?» читатель задаст себе сам. Мы лишь подчеркнём, что попытки эти явно запоздалые: православные в России уже оформились в мощную социальную группу, голос которой можно заглушить только возвратом к прямым репрессиям.

Повторим главное: Церковь в посткоммунистический период была и остаётся автономной. Именно поэтому она не имеет не малейших резонов поддерживать систему денежного феодализма, экономику «ссудного процента» и соответствующую ей мальтузианскую идеологию, которую навязывают креативные менеджеры.

Церковь сама по себе. Она принадлежит только Господу и истории. Поэтому попытки искусственно отделить социальное служение и милосердие от духа Святого Писания тщетны. Они лишь выдают попытки либеральных идеологов соблазнить православных верующих холодным сиянием неоязыческих культов. Напрасный труд. Искусственно создаваемое гламурное православие обречено. Сочувствие, солидарность, справедливость, взаимопомощь, любовь к униженным (на их языке – к «аутсайдерам» и «лохам») не просто сочетаются с церковностью. Они необходимы для истинного поклонения Христу в духе и истине.

Сползание современного неолиберализма к открытым формам неонацизма можно считать свершившимся фактом. Правда, глобальные элиты проводят этот курс чужими руками – то исламских фундаменталистов, то киевского правительства, – но результаты и характер такой политики не зависят от наличия и количества посредников. Цели и средства очевидны, а теоретическое обоснование более чем показательно.

Ультраправый, фашистский крен в мировой политике замечают многие. Только либеральная интеллигенция, представляющая собой в России довольно сплочённую, хотя и сравнительно небольшую группу влияния с удивительной настойчивостью отрицает очевидное. Оторванные ноги донецких детей представители этой субкультуры продолжают списывать на усилия «пропагандистской машины российского режима», использование кассетных и фосфорных бомб и определение жителей Донецка и Луганска как «недолюдей» (выражение Арсения Яценюка) и насекомых («колорадов») предпочитают считать «сдержанным поведением».

В лице российских защитников геноцида киевской власти мы имеем представителей особого мировоззрения. Его можно назвать политической эсхатологией. В пределе это мировоззрение исходит из существования некоего абсолютного зла, против которого все средства хороши. Абсолютное зло с точки зрения носителя такой идеологии – это, например, «пророссийский сепаратизм», «путинский режим», а то и просто русские как национальная группа. Причём принадлежность к «абсолютному злу» – неверифицируемая категория. Она определяется не по конкретным поступкам (кто бомбит мирных жителей?), а чисто метафизически: зло – потому что зло, потому что «вне истории» – и больше нипочему.

Иногда представители этого эсхатологического «вероучения» говорят, что поддержкой донецко-луганского сепаратизма российские власти как бы предопределили дальнейшее развитие событий и дали Киеву индульгенцию на применение любых методов войны. Но те же самые люди отказываются признать, что на Майдане использование боевиков и никем не скрываемый американский след точно так же предопределили и появление жертв в ходе январских событий 2014 года. И уже ответом на это в силу экономических и языковых причин стал взрыв так называемого сепаратизма, а вернее, ирредентизма.

При прочих равных, как говорят математики, а в данном случае – при одинаковой неконстуционности киевского и донецкого «майданов» (тем более что второй был реакцией и, значит, по той же логике, был «предопределён» первым) – подавление одним майданом другого трудно считать восстановлением порядка и законности. Иными словами, отсчёт причинно-следственной цепочки в рамках политической эсхатологии ведётся от произвольно взятой, удобной точки. Системный взгляд на события отвергается вместе с моральными критериями.

В сущности, данная ситуация – не что иное, как релятивистский подход к моральным критериям в политике.

Утрата морально-нравственных ориентиров, вполне вероятно, незаметна для носителей этой идеологии. Но каждому, кто подходит к проблеме аналитически, понятно, что упорное нежелание представителей компрадорской прослойки называть кошку кошкой – не дань пресловутой политкорректности, а то, что в рамках западной политологии принято называть «борьбой дискурсов» (термин Дж. Холла). Любой дискурс охраняет свои границы. Поэтому он устроен таким образом, что, приняв тот или иной дискурсивный формат, его носителю очень трудно выйти за установленные рамки. В случае такой попытки наступает когнитивный диссонанс, чего носитель дискурса инстинктивно старается избежать как болезненного, проблемного, «непродуктивного» состояния. Проще говоря, возникает мировоззренческий кризис.

Это одна из причин, по которой среднестатистический представитель либеральной части гуманитарной прослойки использует то, что философы называли «хитростью разума». Он придумывает десятки лазеек, позволяющих обойти очевидный разрыв между теорией и фактами. Например, известный в России художник и публицист