Окончательно граждане поняли, что их дожирают до костей, буквально сейчас. Я не знаю, почему они это понимали так долго. Может быть, им сначала казалось, что все дело в том, что существует какой-то переходный период, а потом будет лучше. Может быть, потом им казалось, что все дело в том, что у них такой плохой правитель или такое плохое правительство. Дело не в правителях. Вообще, бесконечное обсуждение правителей — занятие тяжелое и бесперспективное, потому что в данном случае речь идет о классе, об опорной базе, о макросоциальном псевдосубъекте, который это все делает и который выдвигает тех или иных ставленников. Эти ставленники оказываются в сложнейшем положении, потому что, с одной стороны, им все-таки приходится хоть в какой-то степени считаться с народным мнением: порвут-то не макросоциальный субъект, не класс этот в целом, а их конкретно! А с другой стороны, они полностью должны опираться на этот класс и выражать его интересы.
Итак, вопрос в качестве этого класса. Он ничего не произвел. То есть совсем ничего! Это не значит, что все эти люди, которые сейчас загребают миллиарды, не выдают на-гора какие-то продукты. Они их выдают. Те же, которые создавали в Советском Союзе. Ту же нефть, тот же алюминий и так далее. В тех же количествах. Наладив как-то заводы, подремонтировав их. Но они не создали ни новых сверхчистых и сверхпрочных материалов, ни новых машин из этих материалов, ни каких-нибудь новых микросхем, ни каких-нибудь суперпрограммных продуктов — ничего этого они не создали. Как не создали они и качественно нового индустриального производства. Нет ничего. Говорят, что были плохие самолеты, плохие машины и плохие вагоны и паровозы. Но теперь нет никаких, кроме купленных за нефть и другое сырье. Просто никаких!
Это суть данного класса! Это его природа, это его неотменяемая социальная онтология. Он так произошел, он на это запрограммирован, он таков по своей сути. Когда граждане поняли, что он их начинает жрать до костей? Поняли они это по оформившейся реальности. Суть-то не в том, что она сейчас более страшна, чем была. А в том, что она сейчас оформилась, и видно, как она неумолимо движется в строго определенном направлении, вот в этом, не в каком-то другом. Граждане это поняли на своей шкуре, когда их реально стали кушать.
Я много раз спрашивал своих друзей, которые ведут наиболее скромный образ жизни, ограничены в средствах в силу наличия большой семьи или небольшой зарплаты и должны экономить: сколько надо, чтобы здоровый, сильный, нормальный мужчина средних лет дома поел три раза в день, как полагается — с мясом, овощами, фруктами, молочными продуктами и всем остальным?
Люди называют разные цифры. Кто-то говорит 300 рублей, кто-то 400, кто-то говорит 500 рублей в день. О’кей, возьмем среднюю цифру, пусть 400, и пусть я даже ошибаюсь, хотя посчитать это нетрудно и каждый может это сделать сам. Помножим это на 30 дней, это будет 12 тысяч. Дальше начинается оплата ЖКХ, которая непрерывно растет, транспорт, неотменяемые расходы. Вы же должны постирать себе одежду, то есть еще купить и стиральный порошок, и стиральную машину, починить ее, если она сломается, — вы же как-то все это должны делать?
Постепенно получается из этих расчетов, что самый скудный средний образ жизни (не бедственный, а такой вот уныло допустимый образ жизни) в том, что касается питания, одежды и общественного транспорта, — это что-нибудь в районе 20–25 тысяч рублей в Москве. Значит, все, кто получает меньше, уже проиграли необратимо! Необратимо, раз и навсегда, по отношению к советскому X, потому что их зарплата меньше, чем было X, которое равнялось 200 рублям советского периода. А есть люди, у которых зарплата еще меньше.
Кроме того, представим себе, что у этого человека есть дети. Далее представим себе, что ему надо… я не скажу сделать сложную операцию, а просверлить дырку в зубе. Ему надо отдыхать — о, ужас! Или представим себе, что он должен дать детям образование. Тогда он проиграл уже тотально! И он это понимает. А у него есть еще одна проблема, которая вообще в этой ситуации не решаема. Это жилье.
У меня есть хороший друг, который очень верно и вопреки всем тяготам и лишениям служил в армии, дослужился до высокой должности, работал в Генеральном штабе, при этом жил в арендуемой коммунальной квартире. И, наконец, озверев от того, что, несмотря на все свои способности (а он окончил аспирантуру и защитился на философском факультете МГУ), он не может не только самореализоваться, но даже просто честно служить (по причинам, всем понятным), он ушел в очень крупную бизнес-группу и получил очень высокую зарплату. Будучи человеком правильно организованным и экономным, он начал копить и, наконец, купил себе двухкомнатную квартиру, чему был страшно рад.
У них с женой двое детей. Через какое-то время сын его привел в эту квартиру жену, а дочь привела мужа, родились дети. В двухкомнатной квартире оказались три семьи. Теперь другу надо купить еще две квартиры, пусть дешевые, для сына и для дочери. Для этого нужна сумма, превышающая полмиллиона долларов, которую этот человек уже никогда не получит.
Значит, оказалось, что проиграло не 90% населения, а 95%, а возможно, и больше. Непонятно, где группа, которая по чечевичной похлебке выиграла? Она очень мала.
Любая революция, для того чтобы сделать реставрацию необратимой, осуществляет очень простые вещи. Она что-нибудь такое дает народу, что потом народ назад не отдаст. Великая Французская революция дала землю крестьянам и Наполеоновский кодекс, т. е. какие-то права, сломавшие сословные перегородки. И кто ни приходил после того, как Наполеона отправили на Эльбу, а потом на Святую Елену, какие бы это ни были реставрационные силы, они это уже назад вернуть не могли, потому что понимали: народ это не отдаст никогда… Революция 1917 года тоже что-то дала и каким-то образом закрыла дверь реставрации.
Теперь я хочу спросить: что даже в плане чечевичной похлебки дала последняя в России социальная трансформация? Вот что? Говорят, что она дала право ездить за рубеж. Кому? В передаче «Суд времени» выступала педагог из Томска. Она получает 8000 рублей. Восемь тысяч! Она не может съездить даже в Омск из Томска. Когда ее пригласили в Москву, для нее эта поездка как сон была, как абсолютно фантастическая возможность. Она может поехать заграницу? В Париж? В Лувр? Не смешите людей! Про кого вы говорите? Про себя? Так сколько таких? Я могу ездить по миру, и я езжу по миру, но я принадлежу примерно к 3% наших сограждан, которые никоим образом не могут говорить от лица других.
Что еще получили эти люди? Что? Открытую социальную перспективу? Какую? Что получили ученые, инженеры, педагоги, то есть группы, которые в любой стране мира, включая Египет и чуть ли не Анголу, все равно живут лучше остальных? Они получили счастье, эти группы, которые сами волокли на себе всю эту перестройку? Они получили «счастье» жить хуже других! Заведомо хуже! И они знают про это. Удар был нанесен по ним.
И после этого мы говорим о модернизации? Мы будем создавать отдельные точки, твердо зная, что мы недофинансировали науку, образование, инженерный комплекс раз в 10–12? О чем мы говорим? О каких приобретениях? Для кого? Для людей, которые раньше хоть по стране могли ездить, а теперь из Томска в Москву не могут приехать? Для кого?
Люди это постепенно осознают. Это осознание рождает недовольство. Очень мягкое, вялое, беспомощное, но массовое! Это недовольство носит сугубо социальный характер. Оно связано с тем, что ясно: взамен советского X получили меньше, а получат еще меньше, чем было. И теперь становится ясно, что в принципе надо было бы обсудить научно, но когда-нибудь в другой раз: что такое общественные фонды потребления? Сколько же реально из общественных фондов потребления получал советский человек? Мои расчеты могут быть неточными, и я знаю, что многих они глубоко возмутят, но я-то считаю, что советский человек из общественных фондов потребления получал, переводя на современные деньги, не меньше 3000 долларов в месяц. Можно обойтись без общественных фондов? В каком-то смысле можно. Ну, тогда отдайте это, а не выдумывайте какой-то фантастический прожиточный минимум, очень напоминающий цифры из Освенцима. Какие-то там 5000 рублей, на которые должны жить люди. И что они должны есть, как они должны воспроизводиться, каким образом они должны оплачивать расходы — непонятно.
Общественные фонды потребления — это и был социализм. Реальный, живой, грубый и неловкий, но он был. Советское предприятие, о котором много говорили и которое хаяли, как только могли, ведь было не только предприятием. Там были профилактории, санатории, пионерлагеря, какие-нибудь подшефные совхозы, там строилось жилье. Это был очень сложный социальный организм. Когда его уничтожали, этот организм сопротивлялся все 90-е годы. Все 90-е годы красные директора, которые уже встали на путь приватизации, больше всего боялись, что будет утрачена социалка. Любой ценой пытались ее сохранить. Как только это исчезло, о чем говорит бюджет? Бюджет ни о чем не говорит.
