Чтобы обрести новый язык и новую убедительность в мировом диалоге, нам следует овладеть международным правом как инструментом не только консервации, но и ревизии международных отношений, каковым оно, несомненно, является.
Что же касается западной трактовки, то она предполагала не отказ от суверенной интерпретации международного права, а установление жесткой монополии на нее. Это означало формирование де-факто новой международно-правовой системы. Системы, в рамках которой то же косовское решение могло оспариваться, но обладало исключительностью и специфической легитимностью. Как говорил тот же Шмитт, «неправильное решение содержит конститутивный элемент именно в силу своей неправильности». И в данном случае оно указывало на то, что окончательной инстанцией признания и непризнания, инстанцией, которая узаконивает или отказывается узаконить фактические изменения в статусе государств, является политический Запад[130].
После 26 августа это уже не так. Монополия на интерпретацию международного права (и вместе с нею монополия на применение силы в международных отношениях, на различение «друга» и «врага» в планетарном масштабе) больше не действует, что представляет собой кардинальное изменение международного порядка.
Вполне естественно поэтому, что Запад рассматривает произошедшее не в категориях геостратегических потерь и приобретений – на этой почве вполне можно договориться, – а в категориях собственного статуса в мире и собственных представлений о миропорядке.
Вызов, заключенный в решении 26 августа, для него предельно серьезен. И так же необратим, как для нас необратимо само это решение. Наши западные партнеры будут действовать в логике ответа на этот вызов, вне зависимости от того, как далеко зайдет риторическая и прагматическая разрядка в российско-европейских и российско-американских отношениях.
Миф 2. «Возвращение к Империи»
Когда европейские алармисты или российские патриоты говорят о том, что «Россия возвращается», то обычно имеют в виду, что возвращается она в привычном для мира – имперском – облике.
Предварительное замечание на этот счет вытекает из сказанного выше: наиболее существенный смысл события 26 августа состоит в попытке выхода из империи, а не в заявке на ее воссоздание.
Политика мирового лидерства в исполнении Вашингтона имеет выразительные имперские черты (к тем из них, что были перечислены выше, можно добавить превращение демократии в подобие универсальной политической религии). Соответственно, и международная риторика Москвы во многом напоминает стратегию эмансипации европейских государств Нового времени от имперского порядка, воплощенного в фигурах папы и императора. Стремление Кремля к «деидеологизации» международных отношений полностью аналогично стремлению к их секуляризации в эпоху Вестфальского мира. И тогда, и теперь речь шла о независимости от имперского центра, с его претензией быть источником легитимности для нижестоящих уровней власти.
Факт российского сопротивления универсальной империи очевиден, он косвенно признается и теми, кто ставит русским в вину анахроническую приверженность пережиткам Вестфальской эпохи. Но он еще ничего не говорит о счетах России с ее собственным имперским проектом и о том, не является ли выход за пределы своих границ в ходе пятидневной войны заявкой на его повторную реализацию.
Определенная заявка действительно прозвучала. Но это, как ни странно, не заявка на имперское будущее, а заявка на свое имперское прошлое.
Решение о признании Абхазии и Южной Осетии стало для новой России актом преемственности по отношению к исторической России и принятия на себя особых прав – и особой ответственности – экс-метрополии (это проявилось, в частности, в аргументации о порядке вхождения Грузии и Осетии в состав Российской империи). Но восстановление исторической преемственности отнюдь не означает воспроизведения прежних государственных форм.
Распад СССР произошел без всякого сопротивления со стороны российского ядра именно потому, что был следствием собственно русского выбора, явного или подспудного. Переход России к национальной государственности был выстраданным и исторически закономерным. Проблема лишь в том, что он по сей день не завершен – о будущем национального государства в России мы еще не можем говорить с уверенностью.
Но мы можем вполне определенно утверждать, что августовская линия Кремля полностью укладывается именно в логику национального строительства, а не имперского реванша.
Во-первых, вопреки поверхностному впечатлению, для современной России это была война за территориальную целостность, а не территориальную экспансию. Абхазия и Южная Осетия являются частью этнополитической карты российского Кавказа. С началом этих конфликтов Россия была поставлена перед выбором: либо полностью уходить с Кавказа (включая и ту его, бо́льшую часть, которая находится в пределах российских границ), либо обеспечивать безопасность республик при помощи регулярных войск. (Развертывание добровольческого движения, как показал опыт 90-х гг., было чрезвычайно опасной альтернативой официальному вмешательству.)
Во-вторых, решение 26 августа обозначило безусловный приоритет задач внутренней геополитики (укрепление периметра своих границ) перед мечтами о восстановлении СССР и резонами глобального влияния. На идее возвращения Грузии в сферу российского влияния был, без лишних сожалений, поставлен крест. С несколько большей досадой, но столь же неумолимо, был перечеркнут прежний российский легитимизм, в котором некоторые энтузиасты начали видеть подобие нашей миссии в мире.
По этим причинам некоторые сторонники «имперского выбора» в России восприняли итоги пятидневной войны критически и разочарованно.
Наконец, в-третьих, применение войск на территории, которая, на тот момент, формально признавалась грузинской, не было ни агрессией, ни гуманитарной интервенцией, а вполне банальным актом самозащиты и возмездия в ответ на уничтожение российских военнослужащих и российских граждан. Попытка спародировать неоимперскую риторику гуманитарного вмешательства была, на мой взгляд, не слишком удачной. И главное – совершенно избыточной в ситуации, когда Россия имела непререкаемое основание для военного ответа, полностью укладывающееся в рамки политической этики национального государства.
Несомненно, готовность государства развернуть военную операцию за пределами своих границ по случаю вооруженного нападения на его военнослужащих и граждан требует определенной решимости. Но эта решимость вытекает из ценностей национального достоинства и достоинства гражданина – и внутренней взаимосвязи этих ценностей, – а не из «имперских амбиций».
Миф 3. «Утрата союзников»
Государства постсоветского пространства и региональные организации, в которых участвует Россия, не оказали ей однозначной поддержки в ситуации августовского кризиса. Это факт.
Многие эксперты в России и за ее пределами делают из этого вывод, что именно решение о применении силы и последующем признании самопровозглашенных республик лишило Россию союзников или же ослабило союзнические отношения там, где они существовали. На мой взгляд, эта интерпретация не совсем справедлива.
Рациональный вывод из произошедшего мог бы состоять не в том, что Россия потеряла союзников, а в том, что у нее их не было. А еще точнее – в том, что у нее не было политики союзничества.
К сожалению, это действительно так. Постсоветская Россия не имела своей союзнической политики. В девяностые годы она руководствовалась логикой постсоветской инерции. В нулевые – логикой сырьевого эгоизма, в рамках которой ни о каком союзничестве не могло быть и речи (выхолощенные структуры российско-белорусского союза – лучший тому пример).
Главный камень преткновения постсоветской интеграции состоял в том, что она никогда не входила в число реальных приоритетов Москвы. Характерно, что спустя семнадцть лет после образования СНГ у России по-прежнему отсутствовало представление о конечной цели интеграционных процессов. Отсутствовал продуманный и согласованный чертеж той конструкции, которую мы хотим получить в итоге.
И можно даже предположить, почему.
Если продумать до конца логику этой конструкции, то она не может быть ничем иным, кроме как региональным экономическим и военным блоком. А российская дипломатия, если верить декларациям, прозвучавшим в концепции внешней политики образца июля 2008 года, не приемлет блокового мышления, на смену которому, как она считает, идет некая «сетевая дипломатия».
Понятно, что, по замыслу авторов концепции, это прежде всего аргумент против НАТО. Но в конечном счете это аргумент против самих себя. Почему бы российским противникам блокового мышления не распустить ОДКБ или Таможенный союз? Пока они не сделали этого – и многого другого – они по-прежнему будут восприниматься в оптике блокового мышления, со всеми вытекающими последствиями.
