Глава XVI
Восстановление Боевой Организации
Герасимов и Азеф приняли все меры для того, чтобы скрыть роль Азефа в деле ареста Отряда Никитенко. После своего первого свидания с этим последним, Азеф стал уклоняться от каких-либо сношений с представителями этой группы, а незадолго до намеченного Герасимовым дня ареста последний вообще уехал из Петербурга, — в Крым, под предлогом необходимости дополнительно там подлечиться (Эту свою поездку в Крым Азеф, впрочем, тоже использовал и для полицейских целей: во время нее он «осветил» для Герасимова боевую деятельность социалистов-революционеров в Крыму и дал материал для больших арестов там весною 1907 г. Крымские социалисты-революционеры в то время планировали покушение против вел кн. Николая Николаевича во время предполагавшегося приезда последнего туда на весенний отдых, и в этой связи поддерживали сношения с отрядом Никитенко. Этим и объяснялся специальный интерес Герасимова к Крыму.).
Во время следствия и суда не было использовано ни одного указания, полученного от Азефа: сообщения последнего не были известны даже следователям и прокуратуре. Все обвинение было построено исключительно на показаниях казака-предателя и на данных наружного наблюдения, которое якобы было начато в результате поступившего от этого казака заявления.
Благодаря этим мерам в революционных кругах никаких подозрений на Азефа в связи с делом Никитенко не пало. И, тем не менее, тучи над головою Азефа сгущались: угроза разоблачения подошла вплотную.
События 1905–06 г.г., до самых устоев поколебавшие здание старого режима, внесли расстройство и в аппарат политической полиции. Появился ряд крыс, которые желали бежать с осужденного на гибель корабля, — и все чаще и чаще начали находиться разоблачители, снимавшие покровы с разных секретов полицейского подполья. А так как об Азефе и его роли в партии социалистов-революционеров в полицейском мире разговоры шли сравнительно широко, то только естественно, что от целого ряда таких добровольцев-разоблачителей стали поступать и более или менее определенные указания относительно таинственного агента-провокатора, который пробрался в самый центр партии социалистов-революционеров. Л. П. Меньщиков, — автор того письма с разоблачением роли Азефа и Татарова, которое было получено социалистами-революционерами в сентябре 1905 г., — правда на время прекратил свои попытки разоблачительной деятельности: он знал, как отнеслись к его указанием относительно Азефа в партии и считал бесполезными дальнейшие предупреждения. Но не он один готов был выступать в роли разоблачителя. Добровольцы находились также и в ряде других городов, и количество сообщений о роли Азефа, — более или менее точных, более или менее определенных, постепенно увеличивалось. Но подавляющее большинство из них поступало к представителям партии, которые передавали их в Центральный Комитет, а все члены последнего питали к Азефу, полное, ничем непоколебимое доверие: мысль о том, что организатор убийств Плеве и вел. кн. Сергея может быть полицейским агентом, казалась настолько нелепой, что на все предостережения против Азефа в Центральном Комитете не обращали никакого внимания.
О своем доверии к Азефу Савинков позднее говорил: «мое доверие к нему было так велико, что я не поверил бы даже доносу, написанному его собственной рукой: я счел бы такой донос подделкой». И таково было настроение не одного только Савинкова, — а всех членов Центрального Комитета вообще.
Но не все добровольцы-разоблачители обращались к представителям партии. Некоторые искали иных путей. Один из них, — некто М. Е. Бакай, — со своими рассказами адресовался в редакцию исторического журнала «Былое», который тогда выходил в Петербурге, и завязал сношения с одним из редакторов последнего, с В. Л. Бурцевым. Прошлое этого гостя было далеко не безупречным. За несколько лет перед тем он входил в состав революционной организации в Екатеринославе; будучи арестован, выдал всех, кого знал, и сделался секретным сотрудником полиции; вскоре его разоблачили, — и тогда он открыто поступил на службу в политическую полицию; начальство было довольно его работой, он несколько раз получал награды и повышения и к моменту своего первого визита в редакцию «Былого» занимал место чиновника особых поручений при Охранном Отделении в Варшаве. Бурцеву он с самого начала заявил, что никаких материальных выгод для себя он не ищет: он на хорошем счету у начальства и в материальном отношении вполне обеспечен. Но то, что он видел за время своей полицейской службы, внушило ему такую ненависть к правительству, что теперь он стремится только к одному: иметь возможность помогать революционерам.
Бурцев не сразу поверил в искренность обращения этого Савла. Все рассказы последнего он подвергал тщательной проверке. Но во всех случаях, когда такая проверка была возможна, результаты ее были самыми благоприятными для Бакая: все сообщаемые последним факты находили полное подтверждение. Ряд его сообщений имел большое политическое значение.
Он достал секретный доклад, который официально устанавливал факт организации полицией антиеврейского погрома в Седлеце.
Он разоблачил историю пыток и бессудных расстрелов, которые применялись в Варшавском Охранном Отделении. Он сообщил обширный список полицейских агентов, которые входили в состав польских революционных организаций. Все эти сообщения были вполне точны. Все свидетельствовало, что Бакай вполне искренне рвал со своим прошлым — и дальнейшее показало, что так оно и было в действительности: по совету Бурцева, он вышел в отставку и приступил к составлению воспоминаний-разоблачений; выданный Азефом, он вскоре был арестован и выслан в Сибирь, бежал оттуда заграницу, где вновь давал Бурцеву материалы для разоблачения полицейских тайн; позднее он окончил высшее учебное заведение и в настоящее время работает инженером во французском Конго.
В таких условиях с доверием приходилось отнестись и к тому основному, что имелось в рассказах Бакая: к его сообщению о таинственном полицейском агенте, который стоит в самом центре партии социалистов-революционеров. Сам Бакай этого агента никогда не видел и настоящей фамилии его не знал (он знал только его полицейский псевдоним: «Раскин»), но ему был известен целый ряд деталей об его деятельности, и он теперь все их сообщил Бурцеву.
Бурцев был старым революционером, близко стоял к партии социалистов-революционеров и лично знал всех главных руководителей этой партии. Если сообщение Бакая было верно, — а все говорило за то, что оно верно, — то агентом-провокатором должен был быть кто-нибудь из их среды. Но сколько не перебирал их всех Бурцев, он ни на ком не мог остановить свои подозрения: все они так давно были в рядах революционеров, имели такие большие заслуги перед движением, что самая мысль о возможности заподозреть кого-либо из них казалась почти оскорбительной. В течении нескольких месяцев Бурцев бился, как в порочном кругу: с одной стороны, казалось несомненным, что среди данной небольшой группы людей предателя быть не может, — а с другой, он знал, что такой предатель среди них все же имеется.
Как это часто бывает, подозрения Бурцева по правильному адресу направил случай: во время одной из своих прогулок по людным улицам Петербурга он увидел Азефа, который, не скрываясь, ехал по улице на открытом извозчике. Это было поздней осенью 1906 года. Аресты в это время шли полным ходом, и всем мало-мальски крупным представителям революционных партий приходилось тщательно скрываться от полиции. И вот в это то время Азеф, — роль которого в Боевой Организации Бурцеву была известна, — считает возможным не считаться с самыми элементарными требованиями конспирации.
Это сразу же навлекло на себя подозрения Бурцева, который в это время уже искал таинственного предателя. Но в начале он не заподозрил самого Азефа: как и другие, он в начале не мог допустить мысли о том, что всей террористической работой партии руководит агент полиции, — и думал, что предателем является кто-то из людей, близких Азефу, который пользуется последним, как ширмой, — и для этой цели отводит от Азефа удары полиции. Под влиянием этой догадки Бурцев стал перебирать в уме все, что ему было известно об Азефе и его ближайших друзьях: кто из них может быть тем таинственным «Раскиным», про которого ему рассказывал Бакай? «И как-то неожиданно для самого себя, — рассказывает Бурцев в своих воспоминаниях, — я задал себе вопрос: да не он ли сам этот Раскин?» Мысль эта казалась чудовищной, но отделаться от нее Бурцев уже не смог: «она, как навязчивая идея, всюду преследовала меня.» Почти невольно он начал под соответствующим углом пересматривать все, что ему было известно об Азефе и о Боевой Организации, — и «нередко я должен был признаваться самому себе, что чем больше я отмахивался от обвинения Азефа, тем оно делалось для меня все более и более вероятным».
