годах. Конечно, в обоих случаях сыграли свою роль опасения, что если затягивать решение проблемы, то дело может дойти до применения оружия. Но серьезных оснований для таких опасений не было. Местные правящие группы французских колоний, скажем, весьма охотно заседали во французском парламенте и служили в колониальных администрациях. В большинстве своем они были бы вполне удовлетворены этим статусом на длительную личную перспективу. Однако самим колониалистам этот статус начал влетать в такую копеечку, что они предпочли ускорить процесс. Во второй половине прошлого столетия поддержание колониальных империй стало экономически нецелесообразным предприятием.
Проецируются ли эти модели на российские реалии? Полагаю, только вторая, и именно по той причине, что политические игроки, которые могли бы реализовать первую, не только отсутствуют сейчас, но и вряд ли появятся в будущем. Движения за независимость отдельных регионов в современной России не наблюдается. В подавляющем большинстве из них нет не только политических организаций, которые были бы способны к борьбе за достижение этой цели, но и ключевой предпосылки к возникновению таких организаций – групп интеллектуалов, которые могли бы сформировать способствующую их возникновению атмосферу в массовом сознании.
Ключевым моментом такой атмосферы служат национальные идентичности. Скажем, чтобы бороться за Воронежскую республику, нужно сначала сформировать в сознании жителей Воронежской области особую нацию. Ничего подобного нет и в помине. Жители области могут гордиться тем, что они воронежцы, а могут и не гордиться этим, но в любом случае они осознают себя как русские, и нет никаких признаков того, что это может измениться в будущем.
Несколько иная ситуация – в титульных этнических регионах, то есть преимущественно в республиках. Там-то, в значительной степени усилиями советских властей с их политикой «коренизации», с местными идентичностями всё в порядке. Однако и в республиках особого стремления к независимости сейчас нет. Региональные правящие группы, как и духовно окормляющая их национальная интеллигенция, полностью интегрированы в существующий политический порядок, и стремление к независимости у них проявляется не ярче, чем у жителей вышеупомянутого Реюньона.
Разумеется, среди республик есть и большие, довольно богатые, хотя бы потенциально способные к отделению регионы, вроде Татарстана и Якутии, а также один регион, в котором предпринятая в прошлом попытка сецессии оставила слишком глубокий след в национальном самосознании, – Чечня. Не хочу вдаваться в обсуждение перспектив этих республик, но отмечу, что для них возможны разные варианты, часть из которых может привести к обретению значительно большей, чем сейчас, или даже полной независимости. Но даже если такое произойдет, то не выльется в распад России. Это – путь, открытый для немногих.
В свете вышесказанного разговоры о распаде России представляются чистой, ничем не замутненной пропагандой. Конечно, некоторую убедительность им придают ссылки на опыт 1990-х годов, когда, как многим казалось, Россия была на грани распада. Достигнутый тогда уровень политической децентрализации и правда был довольно высоким. Однако обусловлено это было ситуационными обстоятельствами, которые давно уже ушли в прошлое.
Ключевым фактором краха коммунистического режима в СССР послужила конституционная конструкция, делавшая формальное устройство страны чем-то вроде конфедерации. До конца 1980-х годов эта конструкция была фиктивной, потому что реальный стержень политической системы образовывала Коммунистическая партия. Михаил Горбачев, действуя в собственных политических интересах, ослабил этот стержень, а затем Борис Ельцин, опять-таки исходя из логики собственного политического выживания, вынул его вовсе. Отделение от СССР бывших союзных республик привело, отчасти в силу политической инерции, к эскалации притязаний местных правящих групп в регионах России. Они усматривали в требованиях о большей самостоятельности удобный способ сохранить за собой власть, которая после ликвидации КПСС ускользала из их рук.
Институциональное устройство современной России исключает подобную политическую динамику. В подавляющем большинстве регионов у власти стоят группы, которые во многом, если не во всем, обязаны своим положением благосклонности Кремля. Они хорошо сознают, что вряд ли сохранят свою власть, в России неразрывно связанную с контролем над экономикой, в случае распада страны. Никакой борьбы за независимость от них ждать не приходится, как не наблюдается и сколько-нибудь серьезных местных группировок, которые могли бы бросить вызов нынешним региональным властям под лозунгом борьбы за независимость. Этот лозунг просто не сработал бы как средство массовой политической мобилизации.
Надо отметить, что децентрализация, которая произошла в России в 1990-х годах, в значительной степени была обусловлена не борьбой самих регионов за самостоятельность, а логикой «сброса балласта». Федеральный центр, занятый макроэкономическими реформами и политическими схватками в Москве, не располагал ни ресурсами, ни политической волей к тому, чтобы удерживать централизованный контроль над регионами. Что касается самих региональных властей, то стремления полностью избавиться от опеки Москвы никто, кроме Чечни, тогда не выказывал. Татарстан, проведя в 1992 году успешный референдум о «суверенитете», из состава РФ не вышел. А когда в 1999 году, на пике местной вольницы, региональные начальники создали свой избирательный блок, то назывался он «Отечество – Вся Россия» и одним из его лидеров был президент Татарстана Минтимер Шаймиев.
Я думаю, что если распад России и станет возможным вследствие какого-то катастрофического развития событий, то произойдет это именно вследствие «сброса балласта». Иными словами, полная и окончательная децентрализация России может быть осуществлена лишь в строго централизованном порядке, путем насильственного предоставления регионам независимости. Вот тогда станут возможными и Воронежская республика, и Брянский султанат, да и что угодно.
Для самих регионов такой сценарий чреват, конечно, жуткими последствиями. Ведь практически повсеместно это вызвало бы ожесточенную борьбу за оставшуюся без присмотра власть между разными местными группировками, и борьба между ними вряд ли была бы мирной. Людей, оснащенных оружием и умеющих им владеть, в регионах и сейчас достаточно, а будет еще больше после того, как начнется возвращение с украинских фронтов. Опыт 1990-х показал, что против государственной машины «ветераны конфликтов» бессильны, способны лишь отстаивать свои льготы и привилегии, но если эта машина начинает разваливаться, то они легко могут оказаться «делателями королей».
4.5 Игроки в процессе трансформации
Процесс политической трансформации – всегда двусторонний. С одной стороны, в нем участвует существующий режим. О его природе в этой книге сказано уже достаточно. С другой стороны, в центре любого процесса политической трансформации находятся игроки, которые желают и способны вступить в борьбу за власть в общегосударственном масштабе, но не обладают ею в начале процесса. Такие игроки называются оппозицией. Разумеется, в реальном мире взаимодействия, происходящие в ходе политических трансформаций, всегда носят многосторонний характер.
4.5.1 Внутрирежимные игроки
Теоретическим обобщением процессов политической трансформации, происходивших в странах Южной Европы, а особенно – Латинской Америки в 1970—1980-х годах, стала наука о переходах к демократии, так называемая транзитология, в разработке которой ведущую
