Сразу по окончании холодной войны еще не было ясно, что нас ожидает. Закончилась ли эра революций? Настал ли вечный мир вместо холодной войны? Стала ли триумфальная победа американской демократии в ее длительной борьбе с советским тоталитаризмом свидетельством возникновения всеобщего демократического сообщества? Или появляются новые угрозы? Какое понятие могло бы определить смысл и суть этого времени и придать целеустремленность новому глобальному статусу Америки? В самом деле, в чем же должна заключаться ее глобальная роль?
Эти вопросы не встали со всей определенностью, по крайней мере сразу, как последствия появления Америки в качестве мировой сверхдержавы. Коронация Америки глобальным лидером стала ситуационным фактом, а не глобальным миропомазанием. Но необходимость политически ориентированной интерпретации новой эры, безусловно, возникла, даже если она еще и не была осознана на общественном уровне из-за туманной неясности, окружающей Америку, оказавшуюся на столь высокой глобальной вершине рода человеческого. Ответы на все вопросы не могли быть получены сразу.
Карл Маркс однажды заметил, что сознание обычно отстает от реальности. Другими словами, понимание сути социально-политических изменений наступает после того, как они произошли, а не предшествует им и даже не сопровождает их. Так и случилось с новыми историческими дилеммами, вставшими перед Америкой. Появилась настоятельная потребность в ясной перспективе, которая могла бы заменить теперь уже устаревшие формулы, определявшие поведение Америки на мировой арене в течение десятилетий холодной войны. Учитывая ограниченность человеческих возможностей осознавать сложный комплекс реальностей и угадывать направление развития, потребовалось около десятилетия, чтобы перспектива могла быть ясно очерчена и были найдены ее приверженцы.
Вначале были лишь короткие формальные рассуждения о новой глобальной ситуации и возможностях, которые она заключает, и все ограничивалось туманным, но позитивно звучащим лозунгом «новый мировой порядок». Его преимущество было в том, что он означал многое для многих. Для тех, кто стоит за традиционные ценности, «новый порядок» предполагает стабильность и преемственность, а для реформаторов прилагательное «новый» означало пересмотр приоритетов; для идейно убежденных интернационалистов ударение на слове «мировой» звучало как отрадное известие о том, что теперь путеводной звездой становится всеобщность. Однако американская администрация, выдвинувшая этот лозунг, была переизбрана прежде, чем его значение могло быть полностью осознано, а приход к власти новой администрации совпал с появлением более четко сформулированных и целенаправленно продуманных альтернатив.
После этого недолгого интеллектуального замешательства появились две все более несовместимые версии прошлого и видения будущего глобального устройства, доминирующие в американском представлении. Их не следует считать идеологическими системами в том виде, в котором они существовали в течение двадцатого столетия. В них не было доктринерской сути, и они не были формально провозглашены как непогрешимые и основополагающие документы или маленькие красные книжечки-цитатники. В отличие от жестких тоталитарных предшественников они были смесью мнений, верований, лозунгов и излюбленных изречений. Каждая точка зрения отражала предрасположение и создавала рамки для сравнительно гибких формулировок, основанных на широко разделяемых убеждениях, изложенных в самом общем виде, извлеченных из истории, или социальной науки, или даже религии. Их склонность к догматизму смягчалась прагматическими традициями американской политической жизни.
Первая из этих двух организующих мировую систему версий лучше всего может быть охарактеризована одним словом, тесно связанным с самим предметом: глобализация. Название второй вытекает из источника ее доктринерского содержания — неоконсерватизм. Обе идеи претендовали на выражение внутреннего содержания истории. Первая, лишенная интеллектуального изящества своего противника и не пропагандируемая столь рьяно, происходила из нескольких источников вдохновения. Ее сторонники сконцентрировались на общем значении технологии, коммуникационных систем и торговли, а также финансовых потоков, из анализа которых они извлекали уроки, имеющие значение для положения и роли Америки в мире. Два слова лучше всего передают смысл этой версии: взаимозависимость и соединенность.
Глобализация была во всем мире интригующим, сверхмодным и привлекательным словом. Она подразумевала прогресс или процесс, противоположный статичности, и к тому же процесс, который считался неизбежным. Таким образом, она органично соединяла объективный детерминизм с субъективной способностью принимать решение. Утверждение, что взаимозависимость была новой реальностью международной жизни, в свою очередь, утверждало глобализацию как легитимную политику нового века. Американские представления о глобализации предполагали инновацию, движущую силу истории, конструктивное использование возможностей, а также соединение американских национальных интересов с глобальными. Поэтому глобализация была подходящей доктриной (и прекрасным источником лозунгов) для победителя в только что закончившейся холодной войне.
Поскольку глобализация предполагала американское лидерство, Америка не выдвигала его настойчиво. Но по своему определению глобализация подразумевала какой-то главный источник, отправное начало, стимулирующее и генерирующее движение, и Америка — хотя и не названная прямо — была единственным наиболее вероятным кандидатом. Глобализация также не имела сходства с мертвой коммунистической доктриной с ее установленным центром мировой революции, являющимся непогрешимым источником доктринерской правды в мире, обреченном на классовую борьбу. Глобализация лишь намекала на то, что Америке предназначено быть источником энергии и центром, стимулирующим мировой процесс, который является подлинно интерактивным и в любом случае спонтанным в самой своей основе. Включаясь в глобализацию, Америка отождествляла бы себя с тенденцией исторического развития, всеобщей по своему охвату, никого не исключающей, не устанавливающей какие бы то ни было лимиты на потенциальные выгоды.
Конечно, где-то какие-то группы были бы отодвинуты, чьи-то узкие интересы могли бы пострадать, и болезненные изменения в структуре занятости и производства могли бы иметь место. Но для энтузиастов новой эры эти болезненные ограничения были проходящей фазой, исправляемой почти автоматически саморегулированием. Глобализация виделась как путь к всеобщему равновесию, перераспределяя для многих выгоды и компенсируя первоначальные трудности немногих. А Америка как передовой отряд глобализации осуществляла бы свое глобальное лидерство, усиленная материально и одновременно получая моральную поддержку.
Глобализация обладала еще одним преимуществом: она обещала быть обнадеживающе оптимистичной. После тревог холодной войны и неуверенностей, вызванных ее последствиями, глобализация выглядела жизнерадостной и вселяла уверенный оптимизм в благотворное воздействие динамической взаимозависимости. С энтузиазмом воспринятая президентом Клинтоном, она давала надежду в мире растущей взаимозависимости, идущему по пути многосторонней кооперации «в будущее». Ее наиболее пылкие адвокаты даже объясняли развал Советского Союза не столько последствиями сталинских преступлений пли результатом сопротивления антикоммунистических сил, сколько неудачей советских попыток эффективно ответить на экономические и технологические требования нового времени.
И наконец, немаловажно и то, что глобализация находила готовую и мощную поддержку не только среди деловой элиты Америки, но и в мире многонациональных корпораций, который ширился и рос в ущербные десятилетия холодной войны. Фактически значительная часть этой элиты, озабоченная направлением и постоянством быстро усиливавшейся в мире социальной и экономической нестабильности, возлагала большие надежды на то, что единственная оставшаяся сверхдержава воспримет глобализацию почти как мантру.
Глобализация не сразу стала доминирующим фактором в американском видении мира. Она ускорялась за счет расширения своего пространства, став привычным словечком среди знатоков международных дел, воспринятая бесчисленными частными и государственными организациями, постепенно становясь любимой политической концепцией верящего в свое историческое предназначение американского президента. С этого времени идея многосторонней кооперации опиралась не столько на угрозы международной безопасности, сколько на благостные обещания глобальной взаимозависимости.
