После этого состоялась встреча Гегечкори с Волковым и Некрасовым. Последние подтвердили все сообщенное Чхеидзе: оставаясь непартийной, организация действительно стремится к тем же политическим целям, которые преследуют революционные организации.
После ряда таких разговоров произошло посвящение по обычной процедуре. "В назначенный день за мной приехал Волков и в карете повез меня куда-то в район Морской, где меня ввели в чей-то особняк — я до сих пор не знаю, чей он был (во всяком случае, не Набокова). Там меня оставили в отдельной комнате, куда ко мне пришел Некрасов, принесший анкетный лист. Я его заполнил. Помнится, что на вопрос: «Как вы относитесь к семье?» — я ответил: «Считаю ее свободным союзом личностей, связанных общностью интересов и культурного уровня». На вопрос: «Как вы относитесь к дружбе?» — «Считаю ее моральным обязательством, которое человек берет на себя по доброй воле и которое для него с этого момента является морально обязательным». На вопрос об отношении к войне я, оговорив о недопустимости изменческих действий, указал, что считал бы обязанностью стремиться к превращению войны в революцию. О религии — что сам отношусь к ней отрицательно, считаю ее опиумом, но в то же время рассматриваю ее как частное дело каждого.
Помню, что был еще вопрос о личной храбрости, о своей способности пожертвовать своею жизнью и интересами семьи для дела, которое я считаю общественно полезным. Я ответил, что этот вопрос кажется мне несколько неудобным: сказать «да» было бы слишком смело, самонадеянно, сказать же «нет» было бы несправедливостью по отношению к себе. Такого рода самопожертвование я считаю в известных условиях, т. е. если задача, во имя которой жертва приносится, соответствует той политической работе, которой я себя посвятил, необходимым, но говорить заранее о личной способности на подобный шаг нельзя: это выяснится, когда дело дойдет до действия.
Когда я заполнил анкету, за ней зашел Некрасов и забрал ее. Потом через некоторое время он же завязал мне глаза и повел в комнату, где заседали члены ложи. Здесь мне снова задали вопросы анкеты, на которые я отвечал уже устно в том же духе, что и письменно перед тем, после чего мне сказали слова клятвы, которую я повторил. В этой клятве было заявление об обязанности держать все, что относится к организации, в тайне от всех, даже самых близких людей и от семьи; о готовности принести в жертву интересы семьи и близких в пользу тех задач, которые преследует ложа; в этой же клятве говорилось, что если по моей вине тайна ложи разгласится и это повлечет за собою ее провал, то я признаю себя подлежащим смертной казни.
Всю эту клятву я произносил стоя с завязанными глазами; в наиболее патетических местах клятвы, например при заявлении о готовности пожертвовать собою, к моей груди приставляли шпагу. Во всей этой процедуре было что-то непри-ятножуткое; меня при этом ни на минуту не покидала мысль, что я делаю ошибку, вступая в эту организацию тайно от партии, скрывая этот свой шаг от последней, но в то же время вся она в целом, со всей своей необычностью для революционной, среды — я должен это признать — действовала на меня несколько импонирующе.
После принесения клятвы и того стереотипного вопроса, который приведен в рассказе Чхеидзе («чего просит „брат“»), мне сняли повязку, и все присутствующие подошли с поцелуями. Среди них были Некрасов (председатель), Степанов, Н. Д. Соколов, Г. Ф. Жданович (помню, его присутствие меня очень удивило), Чхеидзе, крупный сотрудник «Русских ведомостей» Обнинский (он был казначей ложи), некто Харитонов — старый революционер, Орлов-Давыдов.
Собрания ложи происходили регулярно каждую неделю, и я настолько увлекся этим делом, что не пропустил ни одного из них. Недоверчивое отношение, которое у меня было вначале, быстро рассеялось. Атмосфера братского внимания друг к другу, стремление оказывать «братьям» помощь во всех делах, отсутствие враждебности и борьбы — все это действовало подкупающе. На собраниях ложи обсуждали политические вопросы, обменивались мнениями о положении дел, о действиях, намеченных партиями, или о том, что сделать следует. Ложа сама решений не принимала, она только намечала их и вносила в форме предложений в Верховный Совет (через Некрасова). Нашей социал-демократической деятельности ложа не стесняла; ее решения нас не связывали — скорее она нам помогала, так как члены ложи из других партий помогали нашим выступлениям, например, давая нашим подписи под нашими запросами. Даже в таких мелочах они нас поддерживали, как аплодисменты при выступлениях, создавая в Государственной думе атмосферу успеха для наших выступлений".
Масонская ложа оказывалась полезной для социал-демократического дела. Вот один из наиболее ярких эпизодов, запомнившихся Е. П. Гегечкори. После роспуска Государственной думы на 3 дня в связи с Холмским земством социал-демократическая фракция внесла срочный запрос о нарушении Столыпиным основных законов; этот шаг вызвал недовольство буржуазной и даже левой печати; дескать, социал-демократы не справятся с задачей и должны уступить этот запрос кадетам, у которых имеются лучшие ораторские и политические силы (сами кадеты с внесением запроса опоздали).
"Ответственную речь фракция поручила мне, и тогда Некрасов, который вообще в это время сидел рядом с нами и был по существу на нашей стороне, а не на стороне кадетов, посоветовал мне обратиться к М. М. Ковалевскому, обещая, что тот поможет в подготовке выступления. Я обратился, и Ковалевский действительно помог всем, чем только мог: он работал весь день, перевернул всю свою библиотеку, пересмотрел все западноевропейские конституции, всех государствове-дов и дал мне такой обильный материал, что речь вышла блестящей, и даже кадеты были вынуждены признать, что социал-демократическая фракция оказалась на высоте задачи. Когда я благодарил Ковалевского за помощь, он мне ответил: «Это ведь мой долг в отношении близкого человека». Меня этот ответ несколько удивил: близким к Ковалевскому я никогда не был, видел его тогда чуть не в первый раз. Это мое недоумение сказалось и в моем рассказе Некрасову о приеме, который мне был сделан Ковалевским. Некрасов ответил в тоне Ковалевского: «Иначе он (то есть Ковалевский) и не мог поступить». Из этого я понял, что М. М. Ковалевский близок к масонской организации.
Между прочим, М. М. Ковалевский устраивал каждую Пасху особые пасхальные приемы, на которые собиралось человек до 40, туда он стал звать и меня, после того как я вступил в ложу. На них бывали все члены нашей ложи, и я думаю, что на этих собраниях вообще бывали одни только масоны. Там я встречал еще Колюбакина, Караулова, адвоката Бернштама (которого звали Умный Б. в отличие от другого Бернштама), Сидамонова-Эристова".
Организация, свидетельствует Гегечкори, была очень конспиративна и отнюдь не стремилась к непременному расширению своих рамок путем приема новых членов, относясь к этому делу с большим разбором. Она тщательно обсуждала новых кандидатов, многие из которых отвергались, если они не соответствовали предъявлявшимся к ним высоким требованиям. "Но при всем этом организация была очень активна и производила впечатление молодой, верящей в свое дело. Мы, социал-демократы, большой активности не проявляли, мы вообще смотрели на себя как на элемент, в известных пределах сторонний в этой организации, роль наша была больше созерцательной. Но главари из радикальной демократической интеллигенции вкладывали в свою работу много активности и энтузиазма. Сильно импонировало и то обстоятельство, что у организации были значительные средства, позволявшие ей не останавливаться перед крупными расходами на объезды провинции и т. д.
В заседаниях ложи члены ее откровенно рассказывали о всех делах организаций — рассказывали о социал-демократической организации и мы".
Конституирование масонской организации произошло на конвенте (съезде) русских масонов летом 1912 года в Москве. Председательствовал там Н. В. Некрасов. Вот что вспоминал об этом впоследствии А. Я. Гальперн: "Первым в порядке для конвента стоял вопрос о конституировании русской масонской организации. Были сделаны сообщения — докладчиком от Верховного Совета был Некрасов, — что в России имеется всего около 14 — 15 лож, из них в Петербурге 5, 3 — 4 в Киеве, 1 — 2 в Москве и по одной в Нижнем, Одессе и Минске, и что это число достаточно для выделения русских масонов в самостоятельную организацию наряду с другими Великими Востоками.
Предложение это встретило только слабые возражения. Некоторые сомневались, возможно ли совершить подобное выделение, не получив предварительного согласия от «Великого Востока Франции». На это сторонники немедленного решения вопроса отвечали указанием, что санкцию от Франции можно будет получить потом. По существу против предложения никто не возражал, и вторая точка зрения победила значительным большинством.
