Кому-то снится новая система, напоминающая идеи Мао Цзэдуна о мировом городе и мировой деревне?
В «мировом городе» должен воцариться постмодерн, в «мировой деревне» — контрмодерн. Модерн же должен быть уничтожен, миссия модернистов (в пределе — «бремя белых») отменена. Представить себе масштаб тех процессов, которые способна запустить такая затея, нетрудно. Речь идет о рукотворной сверхкрупной общечеловеческой катастрофе, осуществляемой с какой-то далеко идущей целью. Какой?
Ну, не выходит у меня из головы фраза «Колесо истории вертится, и никто не смеет повернуть его вспять», сказанная на процессе Георгием Димитровым. Никто не смеет? Извините! Это колесо не просто решили повернуть вспять! Его вертят во все стороны, и вспять, и вбок. Ему ломают спицы, прокалывают шины. Сусальный конец истории, объявленный Фукуямой, превращается в грубое изнасилование истории.
Каков масштаб подобного вызова?
С моей точки зрения, он почти что беспрецедентен. Может быть, нечто сходное возникало на самых начальных этапах отделения человека от животного мира. Но и то речь шла лишь о чем-то сходном, и не более того. Сейчас же мы сталкиваемся с фундаментальной ситуацией «История и Другой». До сих пор (вновь подчеркну, что за вычетом чего-то, происходившего в самые начальные периоды формирования человека и человечества) была лишь История, а Другого, способного сказать ей «ты кончилась» и, тем более, грубо ее изнасиловать, не было. Теперь этот Другой появился. И заявляет о своих огромных притязаниях.
Кому заявляет? Истории и всем, кто готов ее защищать. Если История жива и у нее есть защитники, они должны ответить на брошенный вызов.
Чем они на него могут ответить? Я мог бы описать возможные варианты таких ответов сугубо теоретически, и этим ограничиться. Но абстрактно-теоретическое описание имеет свои изъяны. Эти изъяны не сводятся к обычной критике, которую так называемые прагматики адресуют «общим рассуждениям». Бросающий вызов Истории Другой — применяет в своей Игре особые методы. Эти методы не позволяют выявить суть Игры с помощью общих (абстрактных, академических) рассуждений.
Итак, такие рассуждения оказываются уязвимыми не только потому, что они общие и есть масса трудностей с переводом общего на язык реальной политики. Но и потому, что они не схватывают сути игрового поведения Другого даже на уровне этого самого общего.
В самом деле, чем занят этот Другой? Он организует поединок Истории и Игры. Впрочем, почему организует? Он уже организовал его. А раз так, то он уже создал фундаментально новую ситуацию.
До сих пор История была чем-то всеобъемлющим. Мы жили только в ней и не представляли себе, что возможно что-то кроме нее. Может быть, повторю еще раз, о невсеобъемлющем характере Истории нам мог бы что-то рассказать наш первобытный предок. Но он, во-первых, не Игру видел в качестве чего-то альтернативного Истории, а Природу. Он, во-вторых, не обладал рефлексией, необходимой для того, чтобы подобную альтернативность выявить и описать. Он, в-третьих, не обладал технологическим потенциалом, превращающим небезальтернативность Истории в фактор конца человечества.
Мы стоим перед вызовом Другого и инициированной им Игры. Мы понимаем, что не Природа противостоит Истории, а Игра. Мы знаем, что обозначает это противопоставление. И мы обладаем совсем другой технологической мощью. Это касается и индустриальных технологий, и многого другого. В том числе и тех гуманитарных технологий, создание которых как раз и породило возможность для Другого противопоставить Игру — Истории.
В этой ситуации суть схватывается только через особый синтез частного и общего. Сколько ни анализируй феномен Другого с общих позиций — суть останется недовыявленной. Ибо общие позиции — дитя того мира, который мыслит Историю как нечто всеобъемлющее и безальтернативное. Что же делать?
Особым образом соединять частное и общее, противопоставлять Игре новый концептуально-аналитический метод.
Внимательное вглядывание в частный косовский прецедент может выявить то, что общие рассуждения не выявят. Если, конечно, вглядываться, используя соответствующую интеллектуальную оптику. Попробуем это сделать.
Для начала — откажемся от подхода, согласно которому все уже состоялось. Такой подход предполагает, что косовская игра сыграна. Что Россия уже дала свой ответ на эту игру в Южной Осетии и Абхазии. Что тем самым правомочность косовского посягательства на проект «Модерн» подтверждена всеми игроками, включая тех, которые перед этим сопротивлялись.
На самом деле, никакого реального стратегического ответа на Косово Россия пока что не дала. Ее вынудили преступными залпами по Цхинвалу дать ответ сугубо тактический и ситуационный. Россия отреагировала на происходящее как справедливо возмущенный сосед, у которого, помимо всего прочего, убили его солдат и граждан. Россия, кроме этого, конечно же, показала, что не приемлет мир, в котором одна супердержава нарушает все правила, включая исключительно важное для Модерна правило, согласно которому целостность национального государства не должна быть нарушена. А другие державы, и Россия в том числе, должны молиться на это правило там, где это им предписано, и в той мере, в которой это предписано. Россия, наконец, проблематизировала итоги распада СССР и правомочность созданных этим распадом конфигураций, игнорирующих ту реальность, которая существовала до создания СССР, историю макрорегиона и многое другое. В том числе и многие императивы права.
Но все это — важные и иногда даже судьбоносные для России частности. Обращая на них должное внимание в аналитике, касающейся соответствующих проблем, мы иначе должны из то же самое посмотреть, занимаясь аналитикой развития. То есть самой масштабной из всех возможных аналитик. Мы не исповедуем при этом двойных стандартов. Скорее, речь идет все о том же известном из квантовой механики и порожденной ею философии принципе дополнительности.
Что же именно из него вытекает?
То, что с точки зрения политической историософии, войны за развитие, высокой глобальной политики Россия на Кавказе летом 2008 года всего лишь обозначила, что косовская игра не будет игрой в одни ворота. После чего все оказалось подвешено. Те, кто затеял косовскую игру, считали, что «накачка неопределенностью» общемировой ситуации отвечает только их интересам. А Россия и другие игроки побоятся накачать ситуацию еще большей неопределенностью, да еще рядом со своими границами. А ну как эта неопределенность начнет просачиваться на российскую территорию — из Южной Осетии и Абхазии на Северный Кавказ и далее со всеми остановками.
Россия этого не побоялась. Теперь любители неопределенности должны просчитать сценарии, при которых накачивать ситуацию этой самой неопределенностью будут сразу несколько игроков. Такой учет новых сценариев — дело непростое и небыстрое. В сущности, Россией завоевана некая пауза — и макрорегиональная, и глобальная. Она завоевана дорогой ценой. Но в условиях погрома, учиненного Саакашвили летом 2008 года, другой возможности остановить «игру в одни ворота» у России просто не было.
Установив все это, мы обнаруживаем, что говорить о сыгранной игре (в смысле не просто большой, а высшей Игре) — рано.
Обнаружив это, мы должны описать сценарии ведущейся Игры. Ведущейся, а не сыгранной. Описывать сценарии сыгранной игры, переводя историю в сослагательное наклонение и рассуждая с позиций «а что могло бы быть, если бы…» — дело скучное и бесплодное. А вот если игра не сыграна, то возможные варианты ее дальнейшего развертывания описывать абсолютно необходимо. А как без этого?
В принципе, если есть История и Игра, то у любого субъекта, в том числе у России (если она субъект), есть следующие сценарии поведения.
Первый сценарий — включиться в Игру и войти в лагерь Другого, то есть в лагерь тех, кто отменяет Историю. Кто-то мог бы сказать, что Россия в Южной Осетии и Абхазии сделала именно это, но я уже показал выше, что речь идет не о парадигмальном выборе, а о ситуационном реагировании, пролонгации некоей паузы и т. д.
Если Россия хочет придать ситуационному парадигмальный смысл, то она, конечно, может, включаясь в Игру стратегически, заявить, что навязанный ей с помощью перестройки проект «Постмодерн» для нее органичен. И что она является чуть ли не флагманом всеобщей постмодернизации, объявившей войну Модерну.
С практической точки зрения это означает, что Россия должна дробить все целостности, которые для нее сколь-нибудь сомнительны, и выдирать из этих целостностей нечто «лакомое» для себя. Поскольку при этом целостность вообще отменяется, то Россия не собирает выдранные части сомнительных для нее геополитических целостностей в нечто новое, а плавает в волнах порожденного ею и другими хаоса. Если это что-то и напоминает, то много раз обсуждавшийся вариант так называемого «острова Россия», наиболее талантливо описанный еще в 90-е годы XX века покойным философом и политологом В.Цымбурским.
