Много ли общего было между политическими позициями российского и прусского дворянства? Располагала ли российская элита реальными шансами успешно последовать прусским путем к выживанию и поискам компромисса с современностью?
Рассматривая российскую элиту 1900-х годов на фоне прусской, а тем более английской, прежде всего обращаешь внимание на ее относительную разобщенность. Отчасти эта разобщенность имела институционную природу. В отличие от Германии, в России не было канцлера, который координировал бы деятельность правительства. Император, неспособный самостоятельно выполнять подобную задачу, обладал зато возможностью чинить препятствия каждому, кто попытался бы это за него сделать. Министерства — каждое само по себе «империя» — находились в состоянии постоянных конфликтов: наиболее известное столкновение разгорелось между Министерством финансов, которое было связано с промышленным развитием и набирающим силу классом капиталистов, и Министерством внутренних дел, которое несло ответственность за порядок в стране и традиционно благоволило дворянам-землевладельцам, основному оплоту органов управления в деревнях.
Но в действительности картина осложнялась еще несколькими обстоятельствами. Наиболее значительными союзниками Министерства финансов были капиталисты Петербурга, представители финансовой и промышленной олигархии. Многие талантливые финансисты, перешедшие на службу в банки и предприятия, находившиеся под контролем этих олигархов, впоследствии вернулись на государственную службу. Связи с угледобывающими и металлургическими предприятиями юга России, а также со стремительно набирающей влияние московской деловой элитой были довольно слабыми и осложнялись многими проблемами. По мнению К. А. Кривошеина, на исходе девятнадцатого столетия контакты между промышленно-коммерческой элитой Москвы и бюрократией Петербурга были столь редки, словно эти два города «находились на разных планетах». «Альянс» Министерства внутренних дел с сельским дворянством также не относился к числу счастливых. Министерство видело в помещиках оплот консерватизма и стабильности, но к началу 1900-х годов в среде сельского дворянства появились либеральные настроения; многих помещиков возмущала репрессивная деятельность полицейского государства и попытки Министерства внутренних дел ограничить свободу возглавляемых дворянами советов местного управления (земств). Но, хотя дворянство питало неприязнь к сословию чиновников абсолютистского государства, отношения его с промышленной и финансовой элитой были достаточно холодными, а интеллигенцию некоторые представители дворянства воспринимали с откровенной враждебностью. Соответственно, и среди интеллигенции царил дух враждебности по отношению к правительству, капиталистам и дворянству[377].
Такая ситуация отнюдь не могла служить подходящей отправной точкой для вхождения в обновляемый мир прусским путем. К тому же, на этом пути существовали другие, еще более серьезные препятствия. В отличие от Британии и Германии, Россия ни в коей мере не являлась мононациональным государством. Эта огромная многоэтническая империя, создававшаяся благодаря военным завоеваниям, возможно, и не могла сохраниться на основе всеобщего согласия. В викторианскую эпоху Россия оказалась, по европейским меркам, несостоятельной в военной, дипломатической и экономической сферах, и в связи с этим ее элита не могла, в отличие от немецкой или английской, обращаться непосредственно к обществу, взывая к чувству национальной гордости, присущему жителям могущественных, процветающих и почитаемых стран. Согласно одному из наиболее распространенных клише российской истории, в России между культурой прозападнической элиты и культурой крестьянской массы, пролегала, пользуясь словами Гаукстгаузена, «куда более широкая пропасть, чем во всей остальной Европе». Подобно большинству клише, это утверждение во многом соответствует истине. Ценности и культура элиты и народной массы различались весьма существенно, и эти различия включали в себя почти полярные взгляды на справедливость, правосудие и владение имуществом. Когда после 1907 г. Пруссия вступила наконец в эпоху современных реформ, в Европе повсеместно господствовали либеральные доктрины. Это помогает понять, почему Берлин в период между 1807 и 1848 годами с чрезвычайным рвением и последовательностью осуществлял либеральную экономическую политику, несмотря на то, что она наносила урон как интересам элиты, так и интересам народных масс. Когда в 1880-х годах в России началась эра великой экономической модернизации, социалистические доктрины здесь не просто носились в воздухе, вытесняя доктрины либеральные, но часть интеллигенции, охваченная социалистическими и революционными симпатиями, в течение двадцати лет стремилась пробудить сходные настроения в народных массах, при поддержке которых можно было уничтожить в России не только царизм, но и всю буржуазную цивилизацию в викторианском духе[378].
По прусским стандартам, российское дворянство было чрезвычайно слабым и уязвимым. Пожалуй, наиболее подходящим путем выживания для русского дворянства являлся не прусский, а испанский путь. В 1900 г. Россия имела куда больше общего с Испанией, чем с Пруссией, не говоря уже об Англии. И в географическом, и в культурном плане она принадлежала Европе, но отнюдь не во всех других отношениях. По уровню экономического развития она не соответствовала ни колонии, ни одной из реальных европейских метрополий. Российские традиции, подобно испанским, не имели ничего общего с либерализмом. Политический спектр в России колебался от реакционности, сторонники которой по-прежнему противились зародившемуся в восемнадцатом веке Просвещению, до анархизма и коммунизма. В 1920-х и в 1930-х годах Испания была очень бедна, раздроблена на части и крайне радикально настроена, и ее высший класс имел все основания опасаться, что его собственность и ценности захлестнет волной политической демократизации. В течение сорока лет авторитарный режим Франко защищал позиции испанской элиты, оберегал ее от большинства издержек модернизации, и создал развитую капиталистическую экономику и общество, в котором интересы высшего класса, а также верхних слоев класса среднего способны выдержать натиск демократии. Логика тут очевидна, уводя к идеям Петра Дурново, российского министра внутренних дел, усилиями которого была подавлена революция 1905 года. Дурново полагал, что если авторитарное государство в России утратит силу прежде, чем процесс социально-экономического развития создаст в стране значительные социальные группы, разделяющие ценности и интересы прозападного состоятельного меньшинства, это приведет к самым печальным последствиям. Сходной логикой руководствовался и Столыпин в своем знаменитом утверждении, что, если дать России двадцать лет мирной жизни, она станет неузнаваемой[379].
Но, хотя по прусским, и по английским меркам позиция российской элиты была чрезвычайно шаткой, после 1905 года в стране начались значительные перемены. Создание Совета министров, возглавляемого председателем, позволяло надеяться, что деятельность министерств станет более согласованной, хотя еще до 1914 г.
Николай II своим вмешательством нанес подобной возможности серьезный ущерб. Однако, в случае смерти или свержения Николая II престол перешел бы или к его брату, не питавшему особых честолюбивых амбиций, или же к его неизлечимо больному сыну. Тогда весьма возросли бы шансы превращения России в монархию по тайскому или даже японскому образцу, где император является лишь символом и не имеет отношения к управлению страной.
Еще более важно, что среди самой элиты появились признаки усиления сплоченности. Дворяне и промышленники объединялись — первые в Совет объединенного дворянства, вторые — в Съезд представителей промышленности и торговли. Различные элитарные группировки организовывались и в Думах разных созывов; их учреждению способствовало сближение центрального правительства с провинциальными земствами. Наивно было бы ожидать, что все конфликты между правительством, дворянством, промышленниками и интеллигенцией найдут разрешение в течение семи лет лишь благодаря созданию системы парламентаризма. Но первый шаг к разрешению этих конфликтов состоял в организации партийных группировок и парламентских фракций. Даже в 1914 г. формы обретения единства имели достаточно реальные, хотя и расплывчатые очертания. Несомненно, эти формы приближались к либерально-консервативному национализму, воплощенному в Прогрессивном блоке, который был создан в 1915 году.
Наиболее вероятным кандидатом, способным при поддержке этого блока возглавить правительство, был Александр Кривошеин, выдвижение которого на этот пост говорило о том, что Россия обладала неким потенциалом для повторения прусского пути развития. В качестве министра сельского хозяйства Кривошеин наладил крепкие связи с провинциальным дворянством и земствами, и осуществил весьма радикальные аграрные реформы, нацеленные на уничтожение общины и создание класса зажиточных крестьян, подобного прусскому. Жена Кривошеина приходилась племянницей Савве Морозову, известнейшему московскому фабриканту, и через нее Кривошеин имел тесные контакты и с московской промышленно-коммерческой олигархией. Поддерживал Кривошеин и связи с националистически настроенной интеллигенцией либерально-консервативного толка; такого же направления придерживались высшие промышленные и деловые круги Москвы. Наиболее значительное либерально-консервативное издание, посвященное вопросам внешней политики, «Великая Россия», финансировалось промышленником П. П. Рябушинским.
